– Да! Я же чуть не забыла! Я же не рассчиталась с тобой за услуги!

Живо оглядевшись по сторонам, она мягкой рысью бросилась в прихожую и тут же вернулась с сумочкой, рванула дрожащими пальцами «молнию». Достав из кошелька пачечку тысячных бумажек, протянула их резко Диле не считая:

– На! Возьми! И мы в расчете, надеюсь!

Диля стояла, глядела на сунутую ей под нос пачечку, на Ларины красивые длинные пальцы с модным французским маникюром. Надо было протянуть руку, взять, но рука отчего-то не поднималась, будто онемела. Казалось, и все пространство гостиной пребывает сейчас в немоте от концентрации Лариного эмоционального безумия. Диля даже не сразу почувствовала, как ткнулась ей в ладонь голова Алишера, как он прижался к ее боку, еще теплый со сна, ничего не понимающий.

– Уходи! Я больше не могу тебя видеть! Ну? – Лара сунула деньги ей в сумку и даже «молнию» на ней сама застегнула. Отойдя от нее на два шага, встала, сжав кулаки и дрожа от нетерпения.

– Беги, одевайся быстрее… – ласково подтолкнула Диля в затылок Алишера. Голос получился заикающимся каким-то, будто она всхлипнула коротко.

Мальчишка беспрекословно подчинился, засеменил на цыпочках в детскую, путаясь в пижамных широких штанинах, и Диля двинулась за ним, чтобы помочь с одежками. А может, чтобы не оставаться наедине с Лариным тихим гневом. Потому что еще минута, и можно разрыдаться от обиды, от вершившейся сейчас по отношению к ней жуткой несправедливости. А слезы – это пока нельзя. Да и не пока, а вообще нельзя. Это все равно что головой о железобетонную стену биться. Голове больно будет, а стене – хоть бы что.

Как они ни старались, от шорохов с одеванием проснулась-таки Машка, села на постели, уставилась сонными глазками:

– А вы куда?

– Мы уходим, Машенька… Ты спи, спи… – ласково провела ладонью по ее розовой щечке Диля.

– А я?!

– Спи, Машенька! Пойдем быстрее, Алишер!

Дальше все происходило как в дурном сне.

Второпях, впопыхах, с Машкиным яростным криком и с цеплянием за Алишерову курточку, с Лариной надсадной, вырвавшейся, наконец, на свободу гневливостью, и надо было поскорее открывать дверь, пока разъяренная мать волочет прочь из прихожей своего захлебнувшегося криком ребенка, и непонятно, кто из них вопит громче, и руки дрожат, и замок никак им не поддается, и поднимается изнутри такое же истерическое отчаяние, и хочется поскорей уже выскочить, захлопнуть за собой дверь…

На улице, наверное, был мороз. Холода она не почувствовала, наоборот, обожгло сразу щеки, будто в них кипятком плеснули. Плюхнувшись на заснеженную скамейку во дворе, проговорила, как в полусне, почти автоматически:

– Застегни курточку Алишер… И шарф завяжи. Холодно, наверное.

Мальчишка сел с ней рядом, подлез под руку, прижался, притих испуганно. Она не помнила, сколько они так просидели. Может, одну минуту всего. А может, и дольше. Время будто отпрыгнуло от них, пялилось надменным желтым теп лом квадратных окон. Диля подняла вверх глаза – вон и Ларины окна на третьем этаже светятся. Горячее обиженное изумление снова зашевелилось внутри, перетекло болью в голову, толкнулось в виски странной ломотою. И в горле стало сухо и горько, и очень хотелось выплюнуть эту горечь, да сил не было. Вдруг до ее уха донесся странный звук, слабый, тоненький, дребезжащий. И звук этот, она чувствовала, имеет к ней самое прямое отношение, будто зовет, требует немедленного к себе внимания. Повернув голову к Алишеру, она вдруг поняла – это он, ее ребенок, сидит и мелко стучит зубами, и она тут же встрепенулась, устыдившись своего несчастного состояния:

– Эй… Ты замерз, что ли? – потрясла она его испуганно.

– Нет. Я не замерз, мам. Мне просто очень плакать хочется.

– Так поплачь…

– Нельзя. Мы же договаривались.

– Ничего, сынок. Сейчас можно. Сейчас поплачь.

Личико его тут же с готовностью скуксилось, но быстро пробежала по нему тень, и в следующий миг он поднял на нее совершенно сухие глаза:

– А куда мы теперь, мам?

– Куда? Ну… Я думаю, к тете Тане надо ехать. А там посмотрим. И вообще, хватит тут сидеть. Замерзнем. Ничего, сынок! По крайней мере, у нас теперь деньги есть…

– Не надо было их брать! – вдруг с недетским ожесточением произнес он, сверкнув в темноте черными глазами.

Диля лишь грустно усмехнулась – ишь ты, какой гордый сын Памира…

– Нет, сынок. Надо. Мы их честно с тобой заработали. Они наши. Пойдем, машину поймаем.

– Ой, Дилечка, здравствуй… А чтой-то ты с чемоданом? И поздно так… – отступила в прихожую, открыв им дверь, тетя Таня.

– Мам, кто пришел? – тут же прилетел в прихожую женский недовольный голос, и тетя Таня обернулась на него испуганно, вобрав голову в плечи.

– Это ко мне, Тамарочка! – крикнула она в глубь квартиры и, обернувшись к Диле и почему-то приставив палец к губам, проговорила шепотом: – Вы раздевайтесь, проходите пока на кухню… Я сейчас…

Она слишком торопливо юркнула в комнату, и слышно было, как виновато-ласково зажурчал там ее быстрый говорок. На кухне Диля села в уголочке за холодильником, Алишер тут же пристроился рядом, прижал голову к плечу, и она машинально провела ладонью по его ершистому затылку, одновременно прислушиваясь к диалогу в комнате. Судя по всему, ничего хорошего им этот диалог не сулил, потому что незнакомый женский голос, по всей видимости принадлежавший тети-Таниной дочке Тамарочке, вдруг резко взмыл до самой высокой возмущенной ноты, а вскоре и сама Тамарочка нарисовалась в кухонном проеме, и Диля чуть привстала на стуле, робко и приветливо улыбаясь:

– Здравствуйте…

Тамарочка ей ничего на приветствие не ответила, лишь просверлила долгим сердитым взглядом. Да и на «Тамарочку» в смысле уменьшительно-ласкательного имени она слабо тянула – высокая, плечистая, обросшая твердым жиром, который почему-то выбрал себе самое неудачное в женском фигурном строении место, то есть решил расположиться по принципу «от талии вверх», а не вниз. Очень внушительно выглядела Тамарочка, и толстые розовые щеки, будто маслом намазанные, выглядели внушительно, и маленькие сердитые глазки посверкивали остро-презрительно, будто стараясь изо всех сил сочетаться с этой внушительностью.

– Как это ты умудрилась, мам, только одну ее зарегистрировать, интересно? – полуобернувшись к стоящей за ее плечом тете Тане, громко проговорила Тамарочка, скорее зло, чем насмешливо. – Могла бы еще пятнадцать таджиков к себе на жительство оформить, с тебя станется…

– Тамарочка, так ведь она ж Машина дочка! Как же я могла…

– Машина, Клашина… Какая разница? Что, всех теперь прописывать, что ли? Совсем у тебя осторожности никакой нет! У меня прям чуть молоко не пропало, когда я узнала!

Тут же, словно испугавшись произнесенной вслух перспективы пропажи молока, послышался из глубины квартиры призывный детский плач, и Тамарочка, мигом всполошившись, кинулась на этот плач, тяжело переступая пятками по коридору.