Известнее прочих два карфагенских божества – Танит (Таннит или Тиннит) и Баал-Хаммон. Танит, покровительницу города, отождествляют с угаритской Анат и Астартой. Ей было посвящено древнее святилище неподалеку от карфагенской гавани. Культ Танит под именем «Целестис» сохранился даже в римское время, дожив до христианской эпохи, когда против его непотребств и «постыднейших игр» выступал Блаженный Августин. Сердцевину этого оргиастического праздника составляли представления мимов, которые вгоняли в краску стыдливых матрон. По сути этот оргиастический культ был продолжением древних ханаанских мистерий с их развратом и бесослужением.

Как и на Ближнем Востоке, в Карфагене существовала храмовая проституция. Она получила статус общественной нормы. По словам Ю. Циркина, «священная проституция» имела вид своего рода «жертвы», иначе говоря, «женщины жертвовали богине любви свое тело. Такие женщины выступали как бы в роли жриц в обряде “священного брака”… Священными проститутками богини любви (Астарты, или Тиннит) были женщины, которые отделились от семьи»[107].

Баал (или Ваал) также был перенесен карфагенянами с Ближнего Востока. Тот же Блаженный Августин воспринимал его как демона, которого североафриканские язычники противопоставляли Христу. Пунийцы почитали Баала (Ваала) одновременно как небесного владыку и как царя загробного мира, видя в нем источник плодородия земли.

Греков и римлян неприятно поражал обычай карфагенян приносить своим «божествам» человеческие жертвы. Притом сам обряд подобного жертвоприношения вовсе не являлся чем-то исключительным, редким. Нет, как показывают находки археологов, он получил значение вещи обычной, иногда принимавшей массовый масштаб. Чаще всего человеческие жертвы приносились Баалу (Ваалу). Притом изначально, по всей видимости, пунийцы жертвовали собственных детей, в том числе и детей из знатных семейств (как мальчиков, так и девочек), а потом – приобретенных на работорговом рынке или специально выращенных. Таким образом, торговля «жертвенным мясом», специально заготовляемым к такого рода случаям, также стала, к ужасу соседей, отраслью карфагенской экономики.

По словам Ю. Циркина: «Антропологические исследования останков таких жертв показали, что 85 % жертв было моложе шести месяцев. Сожженные дети часто изображались на стелах с атрибутами и жестами божества, так что можно полагать, что пунийцы их героизировали или даже обожествляли, считая, видимо, что душа жертвы поднимается непосредственно к богу, входя в царство Баал-Хаммона. Правда, жертву не сжигали живой; ребенка сначала умертвляли, а уже мертвого сжигали на бронзовых руках статуи бога, причем совершалось это ночью при звуках флейт, тамбуринов и лир. Такое жертвоприношение, как полагают многие современные исследователи, называлось „молк” (или „молек”)»[108].

Детей и взрослых карфагеняне порой убивали сотнями, особенно, когда считали необходимым умилостивить гнев божества или просили у него милости, например, защиты от нападения иноплеменников. Места, где трупы детей ритуально сжигались жителями Ханаана и их пунийскими наследниками, упомянуты в Библии: там они именуются «тофетами». Здесь же, в темных святилищах, останки детей погребались.

В этом обычае, для Карфагена заурядном, виден прямой и очевидный сатанизм. Естественно, в эпоху романизации карфагенских владений тофеты исчезли. Римляне далеко не агнцы, но такую мерзость они терпеть не стали.

Историк Георг Вебер считал, что нрав пунийцев направлял их мысли «исключительно на заботы о реальной жизни, отклонял от всяких идеальных и гуманных стремлений… Завистливо они старались всяческими средствами, и силой, и хитростью, устранить другие народы от участия в их торговле и, злоупотребляя своею силою на море, нередко занимались пиратством; они были до безжалостности суровы к своим подданным, не давали им извлекать никакой выгоды из побед, одержанных при их содействии, не заботились привязывать их к себе хорошими, справедливыми отношениями; они были свирепы к своим рабам, бесчисленное множество которых работало на их кораблях, в их рудниках, в их торговых и промышленных занятиях; они были суровы и неблагодарны относительно своих наемных войск. Государственная жизнь их страдала аристократическим деспотизмом, соединением нескольких должностей в одних руках, продажностью сановников, пренебрежением к общему благу из-за выгод партии. Богатство и врожденная склонность к чувственным наслаждениям произвели у них такую роскошь и безнравственность, что все народы древнего мира порицали их разврат; развиваемый их религиозными обрядами, он доходил у них до гнусностей»[109]. Выражение «пуническая (то есть карфагенская) верность» вошло в поговорку для обозначения бессовестного коварства.

В VI–III столетиях до Р.Х. Карфагенская держава находилась на пике могущества. Она подмяла под себя колонии, когда-то основанные финикийскими городами-государствами, в частности, богатым Тиром, павшим от меча Александра Македонского. Им досталась разветвленная сеть городов, поселков и морских баз на побережье Северной Африки, на Сицилии, Сардинии, Корсике.

Фактически Карфаген был доминирующим государством в регионе Западного Средиземноморья. С противниками карфагеняне поступали жестоко, в торговой деятельности не терпели конкурентов – этрусков и греков. В отличие от небольших ханаанских городов-государств, не располагавших значительным людским ресурсом, Карфаген чем дальше, тем больше делал ставку на вооруженную силу, на давление, открытую агрессию. Карфагеняне постепенно входили во вкус завоевательной политики.

С могучим греческим городом-государством Сиракузами на Сицилии пунийцы упорно боролись в течение 88 лет и потеснили его. Рассматривая Сиракузы как опасного конкурента, Карфаген не считался со средствами, чтобы устранить его как угрозу своему торговому господству. В итоге значительная часть Сицилии оказалась под властью пунийцев.

В Южной Испании Карфаген вел политику открытых завоеваний. Здесь ему долгое время противостояло сильное независимое царство Тартесс. Война шла с переменным успехом, но в конечном итоге карфагеняне погубили пиренейскую державу.

Покорив ту или иную область, карфагеняне вели себя по отношению к подчиненным народам с большой жестокостью и высокомерием. Они возлагали на побежденных тяжкое налоговое бремя и взимали, кроме того, «дань кровью», принуждая их выставлять свои войска для ведения войн, необходимых лишь метрополии. Ливийцы, сарды, испанцы не раз восставали против Карфагенской державы.

Любопытно мнение Т. Моммзена, считавшего, что бремя римской власти было легче карфагенского ига. Он полагал, что Рим открывал, пусть и не сразу, выходцам из числа покоренных общин «доступ к правам гражданства, предоставлял им выгоды от приобретенных успехов, не облагал их постоянными поборами. Карфаген же во всем этом держался прямо противоположной политики, и в то время, как каждая из союзных с Римом общин рисковала только потерять, если бы пало правительство, которое так заботилось о ее интересах, в карфагенском государственном союзе положение каждой общины могло только улучшиться с падением Карфагена»[110].