Гилберт Честертон остроумно сравнил верования древних греков и римлян: «Греческие боги поднимались в утреннее небо сверкающими пузырями, латинские плодились и множились, чтобы приблизиться к людям. Нас поражает в римских культах их местный, домашний характер. Так и кажется, что божества снуют вокруг дома, как пчелы, облепили столбы, как летучие мыши, и, как ласточки, приютились под карнизом. Вот бог крыши, вот бог ветвей, бог ворот и даже гумна. Мифы часто назывались сказками. Эти можно сравнить с домашней и даже няниной сказкой: она уютна и весела, как те сказки, где, словно домовые, говорят стулья и столы. Старые боги италийских крестьян были, вероятно, неуклюжими деревянными идолами. Там тоже было немало уродливого и жестокого, например, тот обряд, когда жрец убивал убийцу. Такие вещи всегда заложены в язычестве, они неспецифичны для римлян. Особенностью же римского язычества было другое: если греческая мифология олицетворяла силы природы, то латинская олицетворяла природу, укрощенную человеком»[98].

Итак, Рим выходил на мировую историческую арену в ореоле патриархальной богобоязненности, милитаристской суровости, простоты нравов и семейной прочности. Здесь не столь уж высоко ставили богатство, но с исключительным пиететом относились к личной доблести и человеческим качествам. Рим провел ранние этапы своей судьбы в бесконечных войнах. Постоянная готовность дать отпор или двинуться на соседей с завоевательной целью внушили римлянам, что оружие в руках, выносливость и отвага положат им под ноги весь мир. Веками Рим не оставлял общинных ценностей. Самопожертвование одного ради спасения всех считалось у римлян в порядке вещей. Почести за подобного рода заслуги ценились выше материальных приобретений. А служба на государственной должности соединяла в себе характер высшей чести, крайней ответственности и жертвенного самообременения тяжелейшей работой.

Портрет раннего Рима оставляет в сознании образ, который можно выразить двумя словами: наивная мощь. Римляне честны, небогаты, отважны и страшны врагам. В их обществе живет чрезвычайно обаятельная патриархальная простота, а вместе с нею – природное отвержение порока.

Древний Ханаан получил на Ближнем Востоке несколько тяжелых ударов от Ветхой Империи. Самым страшным из них стал разгром Тира Александром Македонским. Ханаанская цивилизация в целом уходит в тень, на второй план истории.

Но у нее появился могучий наследник и продолжатель. Это Карфаген – город, основанный ханаанскими колонизаторами из города Тир то ли в 825-м, то ли в 814 году до Р.Х. на территории современного Туниса.

От времен основания Карфагена дошла легенда, как будто задающая вектор его судьбы на столетия вперед. Предание гласит, что ханаанские торговцы с неизменным для них коварством попросили у жителей африканского берега столько земли, сколько влезет в шкуру быка. Когда африканцы согласились, ханаанейцы разрезали шкуру на тонкие длинные полосы и, соединив их, огородили себе значительный участок берега, включая удобную гавань.

По словам Теодора Моммзена, ханаанейцы в принципе не были приспособлены к созданию крупных самостоятельных государственных образований. Они охотно сносили «подчинение чуждой власти и покупали себе право спокойно вести свои торговые дела там, где эллины с несравненно ничтожнейшими силами начинали борьбу за самостоятельность и отвоевывали себе свободу. Если нельзя было вести выгодный торг без борьбы, финикияне уступали и отыскивали себе новые рынки, так они дали постепенно вытеснить себя из Египта, Греции, Италии. Действовали они повсюду как купцы, а не как колонизаторы»[99].

Однако величайшее дитя Ханаана, Карфаген, хотя и был по сути своей воплощением все той же цивилизации на новом месте, по своему политическому устройству отличался от прочих финикийских колоний.

Черты его отличия таковы.

Во-первых, Карфаген не являлся частью огромной колониальной сети, созданной Тиром. Он обладал самостоятельностью, будучи связан с метрополией лишь воспоминаниями о родстве и деловыми отношениями. Карфаген основала группировка знати, оппозиционная к властям Тира и возглавленная Элиссой, женщиной царской крови и вдовой жреца Мелькарта. Это сразу дало городу чрезвычайно высокий статус, сделав его подчинение Тиру весьма условным. Карфаген, в отличие от своей метрополии, никогда, даже формально, не был частью какой-либо Империи. Даже когда римляне захватят его, они просто его уничтожат, а позже отстроят совсем новый город. Римский Карфаген – это не финикийский Карфаген, но уже совсем другой город. В отличие от ханаанейцев Ближнего Востока, карфагеняне не намеревались подчиняться правителям Империи. Дарий после своего воцарения потребовал от Карфагена подчинения на том основании, что владычествовал над его митрополией, Тиром, и потребовал от карфагенян помощи в походе на Грецию. Однако те проигнорировали его требования. Преемник Дария Ксеркс предпочел заключить с далеким торговым городом ханаанейцев равноправный договор.

Во-вторых, колоссальные размеры. Карфаген быстро вырос в громадный мегаполис, один из самых богатых и самых населенных городских центров Древнего мира, значительно превосходивший по размеру и Тир, и любой другой город Древнего Ханаана. Он процветал благодаря торговой активности на море и нескончаемому притоку мигрантов со всех концов ойкумены. В какой-то степени стимулом для роста Карфагена стало бегство части ханаанейцев от имперского порядка на Ближнем Востоке. И. Шифман приводит цифры, поражающие воображение: накануне гибели Карфагена, в середине II века до Р.Х., «там жили семьсот тысяч человек, а после завершения войны римляне захватили в плен около пятидесяти тысяч. Эти цифры не кажутся преувеличенными; во всяком случае у нас нет оснований не доверять позднему греческому географу Страбону, который их приводит. В V–IV веках до Р.Х. население города было, видимо, несколько меньше, но тем не менее Карфаген и тогда отличался многолюдством. Мощные стены, пересекавшие весь перешеек, на котором находился Карфаген, надежно защищали его от нападений ливийцев, коренных жителей Африки. Высота стен превышала тринадцать метров, а толщина была около девяти… Внутри стен находились в два этажа стойла для трехсот боевых слонов, видимо, доставлявшихся из внутренних районов Африки, и четырех тысяч лошадей»[100]. Иначе говоря, Карфаген принял размеры, каких на протяжении многих тысячелетий, вплоть до XIX века, достигали редкие города. Старые центры ханаанской цивилизации вряд ли могли с ним соревноваться.

В-третьих, в Карфагене изначально была установлена власть денежной олигархии. Тирский анахронизм в лице декоративной царской власти был окончательно устранен карфагенским крупным бизнесом в середине V века до Р.Х. И. Шифман писал, что в Карфагене у власти стояла олигархия: «Вся административная система, вся структура государственного аппарата, сложившаяся к середине V века, должна была обеспечить ее господство. Высшим органом власти был совет, пополнявшийся из людей знатных и богатых; …внутри совета выделялся своеобразный „президиум” („первенствующие”, „старейшины” – так его члены именуются обычно в наших источниках), состоявший первоначально из десяти…, а позже… из тридцати… человек. Здесь обсуждались и решались все проблемы городской жизни – предварительно на заседании „президиума”, а затем окончательно всем советом. Народное собрание формально считалось одним из составных элементов карфагенского государственного устройства, однако фактически не функционировало; к нему обращались как к своего рода арбитру только в тех случаях, когда совет оказывался не в состоянии принять согласованного решения… Как и при пополнении коллективных органов власти, при выборах должностных лиц неукоснительно соблюдался принцип – выбирать только богатых и знатных. Демократические круги населения – многочисленные наемные работники, ремесленники, мелкие и средние торговцы – были, таким образом, прочно отстранены от ведения государственных дел. Более того, выходцы из этих слоев не могли иметь надежды когда-нибудь пробиться „наверх”: помимо денег следовало иметь еще и ценз знатности, то есть исконной принадлежности к правящей верхушке»[101]. Семейства, входившие в карфагенский нобилитет, обладали своего рода кастовым сознанием, прочно держались за власть, стремились избежать сильной монархии и не расположены были пополнять свои ряды чужаками.