Наталья упоминает историю иного рода, которая, возможно, была более типичной для их (или, может быть, ее) повседневных отношений с крепостными. Примечательно, что она положила описанному спору конец, вступив в переговоры. Этот эпизод излагается без драматических эффектов, как часть длинного перечня домашних дел, в записке к брату в «почтовых сношениях» от 6 ноября 1834 года:

Несмотря даже на то что эти крестьянки, по-видимому, сознательно нарушили условия договора, Наталье пришлось ждать их решения уже после того, как она пошла на уступки. В отношениях Чихачёвых с крепостными переговоры были методом по меньшей мере столь же необходимым, как и дисциплина, и к ним, вероятно, прибегали гораздо чаще[284].

Все эти эпизоды вместе создают впечатление, что помещики, о которых здесь идет речь, были вовсе не теми непререкаемыми господами или «правящим классом», каким принято воображать русских крепостников в их деревнях[285]. В самом деле, во всех трех случаях, несмотря на разницу в обстоятельствах, Чихачёвы оказываются в определенной степени зависимыми от своей же «собственности». Тем не менее эти инциденты являются исключениями в жизни Чихачёвых; как правило, они предстают господами, которых их крепостные уважают и ценят, и дела в их имениях идут достаточно успешно, о чем свидетельствуют десятки донесений, годами отправлявшихся Андрею и Наталье крепостными старостами и содержавших новости о том, что в их различных отдаленных деревнях «все хорошо». Хотя такие сообщения и нельзя автоматически считать объективным отражением того, что думали сами крестьяне (принимая во внимание адресатов писем), они и в самом деле указывают, что задокументированные инциденты открытого неповиновения представляли собой немногочисленные отдельные эпизоды[286].

Однако часто появлялись внешние источники нестабильности, воздействие которых могло оказаться столь опустошительным, что, пожалуй, ощущение принципиальной беззащитности перед пожаром, преступлением, изоляцией и превратностями сезонной экономики было обратной стороной сравнительной стабильности и долговечности провинциальной помещичьей деревни[287]. Уилсон Августин указывает на озабоченность «общим отсутствием гарантий собственности» в деревне в списке основных приоритетов для землевладельцев XVIII века, участвовавших в Уложенной комиссии Екатерины Великой в 1767 году, сделавшей своего рода обзор состояния империи[288]. Та же озабоченность постоянно присутствует в бумагах Чихачёвых и Чернавина, несмотря на то что в 1852 году в военно-статистическом обозрении говорилось, что Владимирская губерния может считаться «одной из самых смирных и спокойных» в империи. Согласно этому обозрению, в 1849 году 1409 человек были под судом по различным обвинениям, из них 346 оправдано, а 157 не осуждено, но осталось «в подозрении» (своего рода условное наказание). Чаще всего упоминается незаконная вырубка леса, за которую в 1849 году был осужден 91 человек. 26 человек (из них семь женщин) были осуждены за убийство, 73 – за воровство, шестеро – за мошенничество, а один – за грабеж. Поджог был, по-видимому, женским преступлением, поскольку за него было осуждено 12 женщин и лишь один мужчина. За бродяжничество – вероятно, скорее показатель бедности, чем преступление – были осуждены 83 человека[289].

Согласно бумагам Чихачёвых, серьезной угрозой извне было воровство. Письмо взрослого Алексея (написанное в июле 1861 года, то есть уже после Манифеста об освобождении крестьян) сообщает, что «дворовые, спасибо, во всех работах славно помогают и я их кормлю за то пшенной кашей»; затем Алексей жалуется, что сбережения одного крепостного, сорок рублей ассигнациями (которые тот откладывал на похороны), украдены. Поскольку больше ни у кого ничего не украли, Алексей и крестьяне заключили, что вором был один из их крестьян. Они подозревали Максимку или «его семейных». Максимку незадолго до того поймали на краже сапог, а в другой раз – поддевки, которую он «утащил у хозяина за то, что он на свадьбе не поднес ему стакан вина в числе прочих»[290].