В одном из последних писем к Рутенбергу доведенный до отчаянного безденежья писатель просил своего всемогущего адресата выхлопотать ему любое место в электрической компании. Эту просьбу тот мог выполнить еще меньше, чем согласиться признать книгу Полескина заслуживающей внимания:

Нежелание Рутенберга служить моделью охотнику-биографу напоминает то, что произошло примерно в то же время между X. Вейцманом и М.В. Вишняком. Последний решил написать книгу о президенте Всемирной сионистской организации, но, обратившись к нему за сведениями, так же, как и Полескин, получил отказ. Правда, в отличие от Рутенберга, упорно не желавшего никого пускать в зорко и ревниво оберегаемое прошлое, Вейцман самолично работал над собственной биографией и его нежелание делиться с кем бы то ни было сведениями о себе проистекало из автомонополизации этой темы. Вишняк пишет об этом так:

При всей богато одаренной натуре у Рутенберга подчас недоставало запасов дипломатического терпения, и его не истерический, не суетный, но совершенно не выносящий лукавства, бесхитростно-самолюбивый темперамент приходил в нетерпеливое движение от всякой конфликтной искры, вспыхивавшей в особенности там, где не выполнялись вовсе или выполнялись как-то не так его требования и распоряжения. Необходимо признать, что рутенберговский стиль управления, с несомненным уклоном в авторитарность, не был, кроме прочего, рассчитан на «замирение» человеческих отношений с помощью врожденного добродушия или разумной «политической игры». В тяжелом искусстве руководить он не то чтобы по каждому поводу отдавался первым эмоциям (его психологическая замкнутость этого как раз-таки не допускала), но не умел обходить столкновения стороной – предупреждать их или делать вид, что ничего серьезного не произошло. В этом смысле самым непростительным проступком в его глазах, не говоря о разумеющихся подлости или предательстве, было отступление от установленных им правил, которое, как всякий автократ, беспокоящийся о своем респекте и имидже, он приравнивал к развязному легкомыслию и безответственности. Воспитанный в духе серьезного, в известном смысле даже фанатичного, служения делу, истовой преданности ему, Рутенберг ни врагам, ни друзьям не прощал неуважение к авторитетам. Именно с этим были связаны его главные трение и конфликты в производственной жизни и в общественной деятельности.

Нельзя не отметить, что, будучи дитем своего времени и определенной среды, Рутенберг перенес в собственную деятельность многое из того, от чего сам настрадался в годы революционной молодости. Нет ничего необычного в том, что как глава Palestine Electric Company он в каком-то смысле реализовал модели поведения, сложившиеся в школе революционного террора. В этом были, разумеется, свои сильные, но и свои слабые стороны.

В заслугу ему следует сказать о редчайшем – даже для тех, кто, как и он, вырос в сени старомодных заветов и привычек, – чувстве ответственности. К сожалению, на том фоне, на котором строились его деятельность и отношения с людьми в Палестине, это только усугубляло душевное напряжение. Нежелание или неумение гасить электрические разряды больших или малых конфликтов со временем все более и более отрицательно сказывалось на здоровье: больное сердце не упускало случая быть отмеченным очередным рубцом почти после каждого такого столкновения.

Далеко не во всех из них Рутенберг был стопроцентно прав, бывали и такие, где он и вовсе бывал неправ. RA хранит множество немедицинских документов, по которым вполне объективно можно изучать историю его болезни. Вот один из них – письмо Моше Шертоку (Чертоку), в то время молодому профсоюзному деятелю, по поводу особенно острого инцидента, произошедшего в руководимой Рутенбергом компании, к которой он привык относиться как к собственному детищу.

История завязывается в конце 1928 г., когда в Хайфе был построен металлообрабатывающий завод по производству столбов для линии электропередачи, обслуживающей готовящуюся вступить в строй рутенберговскую электростанцию на Иордане. Главой заводской администрации стал инженер Шалом Пахтер. Не успели работы вступить в надлежащую стадию, как на заводе вспыхнул конфликт, связанный с дневным заработком рабочих, который разрастался и наконец перешел в острую стадию забастовки. Рутенберга в это время в Палестине не было. Когда его помощник Икутиэль Багарав запросил, как быть в этой ситуации, Рутенберг ответил из Лондона телеграммой, в которой однозначно предлагал объяснить бастующим, что если к установленному сроку они не вернутся к рабочим местам, завод Пахтера будет закрыт (никаких других заказов в хозяйственно неразвитой Палестине завод не имел). Однако Багарав, полагавший требования рабочих справедливыми, проигнорировал распоряжение босса. По возвращении из Европы Рутенберг воспринял произошедшее как предательство со стороны ближайшего помощника, как легкомысленное поведение со стороны поддержавшего его Моше Шертока и как нарушение трудового договора со стороны рабочих. Была назначена комиссия для выяснения причин забастовки и отказа выполнять распоряжение руководителя компании. Комиссию возглавил сам Рутенберг. Вывод, к которому он пришел, был неумолим: главным виновником забастовки, угрожавшей поставить на грань срыва важнейшую в стране работу, от которой фактически зависела вся остальная ее жизнь, был профсоюз, под чьим «благотворным» влиянием в рабочей среде возникли паразитические, на его взгляд, настроения, упала дисциплина, проявились своеволие и потеря чувства ответственности.