— Я знаю, — беспечно отмахнулся людоед. — Я его встретил.

Человеку легко сказать: «Это было самое счастливое утро в моей жизни». А потом наступает ещё одно счастливое утро, и опять хочется так сказать. Но вот, честное слово, сколько я живу — счастливее утра не припомню. Даже в день рождения.

Я проснулась на подстилке из травы и сразу увидела, как солнце пробивается сквозь ветки. И вокруг было светло, птицы чирикали, зелёные стебли пригибались от росы, и крупные капли блестели на моём белом посохе. А чуть дальше, в ложбинке, сидел спиной ко мне Уйма и жарил что-то на вертеле. Пахло дымком и шашлыками.

При виде Уймы моё счастье немножко вздрогнуло. Как дрожжевое тесто, если его тряхнуть. Людоед где-то потерял кольчугу и панцирь — зато теперь на нём была прекрасная кожаная куртка со множеством карманов, шнурков и заклёпок. С кого он только снял такую?

По другую сторону костра сидел Максимилиан, бледный и обиженный. Его руки были связаны крепче прежнего. При виде пленного некроманта на душе у меня снова сделалось спокойно.

— Доброе утро, Лена, — сказал Уйма, не оборачиваясь.

Потягиваясь, я подошла к костру. Максимилиан зыркнул на меня чёрным взглядом и снова потупился.

— Привет, — я улыбнулась немножко натянуто.

— Завтрак готов, — Уйма в последний раз повернул вертел. — Для всех, кроме некромантов и предателей.

— Сам ты предатель, — сказал Максимилиан.

Я уселась рядом с людоедом. Мне было неловко. Я не могла к нему привыкнуть — к новому Уйме.

Мясо было не чета тем жёстким тушкам, которыми нас потчевал Принц-деспот. Всё-таки людоеды знают толк в кулинарии.

— Уйма… — мне не хотелось говорить при Максимилиане. — Можно тебя на минутку?

Людоед вытер рот волосатой лапищей и поднялся. Мы отошли шагов на сто — отсюда был виден замок вдалеке и широкая накатанная дорога у подножия холма.

— Как ты его поймал? — спросила я шёпотом. — Он ведь по-настоящему большой колдун. Я сама видела.

— Колдун, — Уйма кивнул. — Только он мальчишка. Щенок. А я мужчина.

— Но ты не волшебник…

— Лена, — жёсткий рот Уймы чуть изогнулся в улыбке. — Я сын вождя и вождь. Я водил наше племя на Шакалов и на Угробов. Что мне один сопливый некромант?

Мы помолчали. Уйма поглядывал на дорогу, сыто, расслабленно — и в то же время зорко.

— А как тебе удалось выудить ключ у Принца-деспота?

— Я ему не давал ключ.

— Что?!

— Я ему дал будто-бы-ключ. Мой палец. Жритраву, он долго будет возиться на выходе.

— У меня в кармане был отпечаток твоего пальца?!

Уйма вздохнул:

— Ключ надо беречь. Ты его уберегла?

— Ты меня обманул!

— Мы живые? Живые. С ключом? С ключом. Двух принцев нашли. Ищем третьего. Чего ещё?

Я посмотрела на Уйму. Он был спокоен, как слон. Как хладнокровный сытый людоед.

— Ты… — вопрос уже вырвался, я не могла его удержать. — Ты в самом деле ел людей?

Уйма медленно перевёл взгляд на меня. Я прикусила язык.

— Врагов, — медленно сказал Уйма. — Людей не ел. Врагов.

— Но враги тоже люди!

— Кто тебе сказал?

— Все знают!

Он хмыкнул:

— Тебя кто-то обманул. Везде, в любом мире. В Королевстве. Здесь. В твоём мире, где люди летают на железных птицах и знают обо всём, что происходит на свете. Везде враги — это враги. Их готовы есть. И танцевать на их могилах.

— Нет, Уйма! — я снова почувствовала себя слабой. — Нет! Ведь и Оберон твой враг. И Гарольд… и… — я не договорила.

Уйма поднял мохнатые брови.

— Оберон, — сказал он задумчиво. — С тех пор, как появилось Королевство, все не знают и спрашивают. Оберон отпускал наших людей из плена. Они топили его корабли. Он снова ловил и снова отпускал. Потом он посадил вождей в тюрьму. Меня. Моего отца. Пригнись.

Он положил мне ручищу на голову, и я рухнула в траву. По дороге пылил обоз — пять телег одна за другой, лошади, погонщики, жеребята.

— Торговый путь, — пробормотал Уйма, лёжа рядом со мной. — Нам нужны деньги. Надо кого-то ограбить.

— Но у нас же есть… — я замялась. — Короче, то, что ты отобрал у Максимилиана.

— Отдал в замке кое-кому. Надо было.

— Взятка, что ли?

— Я не знаю, что такое «взятка»… У Оберона есть то, чего больше ни у кого нет. Если бы он был вождём нашего племени, его давно побили бы и прогнали. Но он — Оберон. Как можно быть с такой слабостью — таким сильным? Многие спрашивают.

— С какой слабостью?

Уйма смотрел вслед обозу.

— У него нет врагов, — сказал он наконец.

— Не может быть. Пираты, кочевники… людоеды, — я понизила голос.

Уйме на нос сел комар. Людоед отмахнулся одним пальцем. Комар, контуженный, упал в траву.

— У него — нет — врагов. Нет никого, кого бы он съел. На чьём бы трупе хотел попрыгать.

— Это что, слабость?

Уйма, казалось, меня не слушал.

— Если бы я был Оберон, я бы сперва дал Обещание. Для пользы дела. А потом отправил бы этих принцесс на поле, свёклу пропалывать. И выдал замуж за рыбаков.

— Тогда бы ты не был Оберон, — сказала я тихо.

— Тогда всем было бы хорошо. И принцессам.

— Уйма, — сказала я, помолчав. — Вот никак не могу понять: ты меня спас или предал?

Он обиженно мигнул:

— Ты что, сидишь в тюрьме? Висишь в цепях? Ты валяешься на травке и ешь свинёнка. Так предал тебя Уйма или спас?

Я отвела глаза.

— Оберона ты бы так не спросила, — пробормотал Уйма себе под крючковатый нос.

Я не ответила.

* * *

Максимилиан, пока мы разговаривали, успел подобраться к остаткам завтрака и, встав на колени, пытался отхватить кусок мяса от небрежно обглоданной кости. Уйма несильно оттолкнул его сапогом. Максимилиан упал и перекувыркнулся.

— Не бей его!

— Я не бью, — Уйма припрятал остатки мяса. — Я морю его голодом. У некромантов, если долго голодом морить, колдовство пропадает, и они тогда не пакостят.

Максимилиан зашипел, пытаясь подняться.

— Может, его всё-таки накормить?