– Вы, наверное, хотите узнать конец? А его не будет. – Черногор сладко потянулся. – После этого рассвета и наступившего за ним дня мессер Джузеппе прожил еще пятьдесят два года.

Он преподавал музыку и писал о ней, изобретал новые смычки и руководил оркестрами, переписывал чужие произведения и заносил на бумагу свои. Он написал труд о возникновении звука и об акустических его свойствах. Написал полторы сотни концертов для скрипки, порядочно сонат, два десятка concerto grosso. Но ничего лучшего, чем соната «Трель дьявола», ему написать не довелось. Все лучшее приходит путями тайными. Все худшее – явными.

– Вы настоящий повествователь!

– Возможно, да. А возможно, и нет. Акустическая травма Тартича, которую нанес ему негодяй Аннале, в самом конце сонаты – была залечена быстро. Тогда знали способы.

А вот моя акустическая рана, – Черногор отчаянно помотал головой, волосы его еще сильнее растрепались, – никак не затянется. Потому что звук истребителей-бомбардировщиков «Ф-15Е», – это именно тот звук смерти, о котором говорил Тартич. Ну, да бог с ней, с акустикой… Я ведь и о музыке иногда думаю. И думаю я вот что: тень музыки – легка, а сама она быстротекуща. И поймать ее, хотя б и с помощью дьявола, непросто. Правда, тогда не было мобилок, – улыбнулся Черногор. – А сейчас – вот, поймали, пожалуйста.

Он нажал на кнопку, и мобилка выдала начальные такты знаменитой сонаты Il trillо del diavolo.

– Хорошо играет.

– Да. Хорошо и высоко. Высокие тона – радость. Низкие и очень низкие тона – горе. Низкие тона – дьявол. Высокие – Господь Бог… А я… Я, как и Тартич, кроме высоких тонов – принимаю в себя и все низкие! Принимаю, чтобы вы и все другие – их не принимали!

– Вот как?

– Да, да! Я не птица! Я – сторожевой пес! Как пес России с птичьим клювом на вратах Балканских сижу! Сижу и отсекаю дьявольским трелям «Фантомов» путь на север…

Он вдруг спохватился, как будто сказал что-то лишнее, и на минуту смолк.

– Я должен идти. Мне нужно показать ухо врачу, – сказал Черногор. – Но я еще вернусь. Паром у вас только вечером. Так что отдыхайте, а то прошвырнитесь по окрестностям. Но будьте осторожны, здесь у нас тоже ворья предостаточно.

* * *

Грубая желтоватая славянская скрипка, отнятая мною у Дидо, лежала на ковре.

Как Дидо ее не раздавила вчера во время пляски и не разгрызла пополам во время сегодняшней своей гадкой игры – было неясно.

Я никуда не пошел, а снова завалился спать в надежде, что увижу Тартича или, на худой конец, падре Боэме, Богуслава Черногорского.

Проспал я до четырех часов дня. Больше мне ничего не снилось.

Черногор вернулся откуда-то раздраженный, злой.

Кивнув на желтую славянскую скрипку, он сказал:

– Я на ней не играю. После полетов «Ф-16 Еagle», после акустической травмы – просто не могу. Да и раньше не мог. В наше время быть самоучкой – горький хлеб. А время для скрипичного учения, как вы понимаете, я давно упустил. Поэтому Дидо меня умышленно своей игрой мучает. Она… – Черногор вдруг замолчал. – Вам пора, – грубо и совсем не так, как полагается говорить хозяину, сказал он.

Я стал лихорадочно застегиваться, обуваться.

Словно пытаясь сгладить неловкость, Черногор задумался вслух:

– Сделать вам, что ли, подарок? Скрипку подарить не могу. Но вот модель… Возьмите – «ишачка»! – вдруг взмолился он. «Ишачок» напоминает мне о «Фантомах». «Ишачок» наш, конечно, не для «собачьей драки», для внезапности. Но все равно, он тоже – летающая смерть…

– Что ж, совсем не летать нам теперь?

– Пока – летать. Но надо как можно быстрей на собственные крылья переходить. А то все механические и механические… Так уже с человецами было. Летали на железных крыльях – вот в землю железом и ушли… И это опять повторится. А «ишачка» я разберу, упакую и в кошелку!

Он достал из шкафа допотопную, плоскую, как чемодан, мягко сплетенную двуручную кошелку, стал по частям укладывать в нее модель самолета.

– Кстати, про Тартича я ничего не выдумал. Просто мне лень записывать. Вот я ночью вам историю и наговорил. А вы уж распорядитесь ею, как знаете. Через сон любая повесть лучше на лист ложится. Только не пишите, пожалуйста: «Повесть про то, как Черногор от акустической травмы лечился»…

Хозяин куда-то ушел.

Снова пришел Костик Хлус и стал болтать всякую ерунду. При этом он тревожно зыркал хитрыми глазенками по кабинету Черногора.

Потом пришла – и снова с ужимками Костика забрала – Стервуля.

Дидо не приходила.

Я вышел на террасу.

Волнение моря было теперь небольшим, меньше двух баллов.

Вдали показался медленно входящий в гавань паром. Трехпалубный, тускло-белый.

Я оглянулся на город. Он был виден только одной из частей, краем.

От резкого поворота тень жары и синяя тьма от выпитой сливовицы заколыхалась надо мной, как ковер!

Мне больше не хотелось в Пирано, не хотелось в Анкону. Я знал, это настроение скоро пройдет, и я, всегда восхищавшийся европейской культурой и никогда до этой ночи не сопоставляющий ее с дьявольскими трелями, поеду в Анкону и в Падую. Поеду искать шеститомный труд Джузеппе Тартини, который он завещал профессору Коломбо и который тот так бездарно посеял! Знал, что буду читать партитуры Богуслава Черногорского, который стал учителем падре Мартини, славного францисканца. Знал… Но перебороть себя не мог.

Мне захотелось незаметно уйти и немедленно вернуться в Россию.

На цыпочках пошел я из дома вон.

В коридоре и в прихожей мне никто не встретился.

Я заехал в «Тополицу» и забрал свою тележку на колесах. Черногорову кошелку я держал в руке, тележку катил за собой.

* * *

В порту города Бар я снова встретил Костика Хлуса.

Костик страшно сочувствовал травмированному Черногору и вызвался проводить меня до парома.

Там сочувствующий и ласковый Костик меня обокрал.

Пока я искал, а потом показывал у сходен электронный билет, вчера в минуту просветления заказанный через отель «Тополица», Хлус куда-то исчез.

Вместе с ним исчезла Черногорова кошелка с моделью славного и меня нисколько не пугавшего «ишачка».

Исчезли и двести евро, сунутые для мелких расходов в нагрудный карман рубашки.

Я посчитал эти кражи дурной приметой.

Резко развернувшись, пугая себя возможной акустической травмой, натовскими ревущими самолетами, авиабазами и прочим, я вместо сладостной и благословенной Италии повернул на север.

Буйная и необъяснимая радость вдруг захлестнула меня.

Источника радости я определить не мог.