– Удивляюсь я на вас, великолепный синьор! Что вы тут лежите, как бревно, приготовленное к распилу? Ждете, пока вас подберут – уж простите за каламбур – папские сбиры? А они где-то здесь, рядом! Ищут-рыщут, чем бы поживиться. Вставайте же скорей! Теперь-то я вас точно не подведу! И чтобы вы в надежность мою поверили окончательно, мы с вами вот что… Мы сейчас же отправимся в какую-нибудь церковь. И там первый попавшийся священник отпустит вам все ваши грехи: и прошлые, и нынешние. Тогда уж вы не скажете, что я плохо вам служу, – трепал и трепал языком Аннале.

– Дьявол, дьявольщина! – только и сумел выдавить из себя мессер Джузеппе.

Однако в карету сел, ехать за отпущением грехов согласился…

* * *

Посреди ночи приперся Костик Хлус.

Я его не видел, но слышал, как внизу, в прихожей, он о чем-то пререкался с Черногором.

Голос Костика слегка напоминал мне голос Федериго Аннале.

Вслед за Костиком приволоклась и его супружница, которую он нежно звал Стервуля.

Минут через пятнадцать Костик со Стервулей ушли.

И тогда в глубинах поместительного каменного дома неожиданно высоким и после «Круны» ничуть не хриплым голосом запел хозяин:

… И на тех вратах на Балканских

Сидит Черногор-птица.

Крылышками та птица помахивает,

Окрест зорко посматривает…

Я хотел встать и поправить Черногора: следовало петь – «на вратах Херсонских», а не «на вратах Балканских».

Но как только я привстал, мутный и, как штормовая волна, крепкий хмель охлестнул меня с головы до пят.

Сон набежал неожиданно…

* * *

…Церковь Санта-Мария делла Карита вынырнула из вечернего сумрака, как рыба в серебряной чешуе выныривает из темной предгрозовой реки.

Оставив карету невдалеке от церковных ворот и поручив лошадей рыжему растрепе, выползшему из-за каких-то разбросанных по бокам от храма церковных пристроек, мессер Джузеппе и Федериго Аннале по дорожке, вымощенной кое-где целыми, а кое-где треснувшими каменными плитами, двинулись к храму.

Они как раз собирались войти внутрь, когда их окликнул босой, в коричневой рясе, совершенно лысый и до жалости худой монах-францисканец. Наклонив голову и потупив глаза, как и подобает монаху нищенствующего ордена, он спросил:

– Не желают ли синьоры для начала переговорить со мной? Отец Джироламо сейчас, к нашему великому огорчению, занят и не сможет уделить вам должного внимания.

Только Тартич хотел сказать о том, что ему все равно от кого получать отпущение грехов, как вперед выскочил Аннале и нарочито измененным, до отвращения гундосящим голосом стал выкрикивать:

– Почему мы должны ждать вашего отца Джироламо? Вы что, не видите? – он ткнул пальцем в стоящего понурив голову мессера Джузеппе. – У нас – неотложное дело! А вас, почтеннейший, мы знать не знаем! Бродят тут разные в окрестностях, а потом кресты из алтарей пропадают! Зовите священника!

Монах-францисканец слегка ухмыльнулся и, словно не было дерзких выкриков Аннале, сказал:

– Хорошо. Сейчас я позову отца Джироламо. Однако пусть синьоры соблаговолят подождать здесь, не входя в храм.

Шлепая босыми ступнями по каменным плитам, монах вошел в церковь.

– Здесь что-то не так, – сразу задышал мессеру Джузеппе в шею верный его слуга. – Не иначе, как они здесь что-то затевают! Порохом здесь воняет, порохом!

Как бы подтверждая слова Аннале, из небольшого строения, едва ли не вплотную примыкавшего к церкви Санта-Мария делла Карита, послышались голоса, бормотания, вздохи.

Показалось: в небольшом зданьице ссорятся, а потом нехотя мирятся какие-то люди. И точно: дверь в зданьице отворилась, из нее почти целиком выставился голый по пояс человек с обвисшими, какими-то совсем не итальянскими, рыжими усами.

– Эй, вы, – крикнул рыжеусый сипло, – вы, наверное, и есть люди командора Винченцо? – Не дождавшись подтверждения, он стал выкрикивать дальше: – Скорей давайте кремень и трут! В подземелье темно, как в гробу, я уже все свои запасы израсходовал!

– Говорю же вам, здесь нечисто! – снова зашипел Аннале в ухо мессеру Джузеппе.

А человеку с обвисшими усами крикнул:

– Сейчас! Мы охотно вам поможем, синьор. Спускайтесь, мы следом!

И Аннале стал показывать, что ищет кремень.

Вислоусый кивнул и, прикрыв за собою дверь, исчез.

Аннале тут же высек искру и поджег кончик хорошо промасленного трута, который вынул из походного мешка.

– Посветите же им, – толкнул он осовевшего от всей этой с утра не утихающей чехарды Тартича.

Мессер Джузеппе принял из рук Аннале горящий трут, и они друг за дружкой протиснулись в маленькую дверь.

Сразу за дверью широкая лестница круто сбегала вниз, в подземелье. Пахло грибком, плесенью.

Мессер Джузеппе поднял над головой горящий трут и при слабом его свечении увидел глубоко внизу тени двух полуголых людей, рядом с громадными артиллерийскими лафетами, продолговатыми раскрытыми ящиками и невысокими, но широкими бочками…

– Опять briganti, опять разбойники, – задышал в шею мессеру Джузеппе проницательный слуга. – Как бы нам снова не попасть в дурную историю, синьор! Бросим им трут, а сами – давай бог ноги!

Не дожидаясь ответа, Аннале выхватил из рук у господина горящий трут и с криком «Бежим!» швырнул его вниз, в подземелье…

Мессер Джузеппе успел еще увидеть лицо человека с обвисшими усами, искаженное странной, скорбно-веселой гримасой, и в тот же миг господина и слугу, как затычку из наполненной до краев бочки, выбило из церковной пристройки вон.

Почти тут же раздался низкий, урчащий, подобный раскату морского грома, удар.

За ним другой, третий…

Убегая все дальше, не чуя под собой ног, мессер Джузеппе сделал неимоверное усилие и на ходу оглянулся: церковь Санта-Мария делла Карита, расколовшись надвое, оседала на землю. А из земли падающим камням наперерез взлетали, слегка на концах закручиваясь, стотысячные языки огня, смерти, огня…

Прекрасная и неповторимая музыка дня грубо рухнула вниз, в бездну.

Мессер Джузеппе схватился за голову: сперва уши ему забило какими-то обрывками тряпок, а потом он совсем оглох.

Где-то вблизи работал дьявол! Не дьяволок-Аннале, а настоящий крупнотелый и многорукий дьявол! Немо и проворно, проворно и немо…

Звуковая травма и глухота после взрыва мучили мессера Джузеппе до конца дня, мучили больше, чем сам взрыв, а потом сами собой пропали: слух вернулся к Тартичу.

Но легче от этого не стало. Он вдруг стал слышать то, чего раньше не слышал никогда. И наибольшее беспокойство доставляли ему звуки едва слышимые, предназначенные не для услаждения слуха – для тайного разрушения жизни!