К обратной стороне блокнота скрепкой был прикреплен конверт с выцветшим от времени написанным от руки адресом отправителя на Лонг-Айленде. Я узнала этот адрес. Это был адрес моей бабушки. Я открыла короткое письмо, в котором бабушка выражала удивление по поводу того, что чек на оплату папиного образования вернулся из бухгалтерии его университета. Бабушка писала, что бывший сосед папы по студенческому общежитию сообщил его новый адрес в Калифорнии. Бабушка задавала резонный вопрос о том, как долго папа намерен «отдыхать» и когда планирует вернуться к учебе. Письмо было подписано словами «С любовью, твоя мама» в точно таком же стиле, как бабушка подписывала все поздравительные открытки на день рождения папы, которые отправляла на наш адрес.

К бабушкиному письму скрепкой было прикреплено еще два нераспечатанных письма, написанных самим папой некому Уолтеру О’Брайену в Сан-Франциско. На каждом из конвертов стояла печать «Вернуть отправителю». За всю свою жизнь я ни разу не видела, чтобы папа написал кому-нибудь письмо. Мне было очень интересно узнать, что именно он написал, но я знала, что и так зашла слишком далеко и если их открою, то мне так просто это с рук не сойдет. Поэтому я решила посмотреть фотографии.

На одной из них был изображен спуск с крутой горы и указатель с названием улицы Ломбард-стрит. Это фото было отправлено какой-то женщиной папе на нью-йоркский адрес. Женщина писала, что скучает по папе и его «плохому вкусу в поэзии». Она также писала, что их общий друг Уолтер тоже скучает по папе, и они надеются, что он скоро вернется в Сан-Франциско.

Папе нравилась поэзия? Я не могла в это поверить. Он читал только детективы и публицистику, в которой освещались чаще всего довольно мрачные факты или какая-нибудь весьма тривиальная информация. Насколько я знала папу, он не интересовался поэзией.

Я подобрала выпавшие фотографии. На одной из них была изображена маленькая девочка в розовом платье. Я подумала, что это я сама, но потом обратила внимание, что фото потускневшее и старое. На обратной стороне было написано «Мередит».

Я долго вглядывалась в фотографию, сопоставляя с ней свои воспоминания о Мередит, когда мы с Лизой видели ее в парке. Я сравнивала лицо Мередит с папиным. Интересно, где она сейчас, почему папа ее оставил и никогда о ней не говорил. Потом я задумалась, что еще мог наделать папа, о чем я не имела ни малейшего понятия.

Потом я увидела фотографию с подписью «Питер и Уолтер, 4 июля». На фото папа улыбался, и глаза у него были счастливые. Второй изображенный на фотографии человек, Уолтер, был высоким, худым и молодо выглядевшим. У него была светлая кожа, рыжие волосы и веснушки. Уолтер тоже улыбался, положив руку на папино плечо. На заднем фоне были люди с американскими флагами, и фотография была сделана не в Нью-Йорке, а в неизвестном мне месте. Казалось, что фото снято во время пикника.

Наконец я взяла последнюю фотографию. Это был полароидный снимок на самом дне стопки. Сначала я не поняла, что на нем изображено. Я долго смотрела на фотографию, пытаясь переварить то, что увидела. Это было фото двух целующихся мужчин. Одним из них был рыжеволосый папин приятель Уолтер, который был упомянут в письме и на чей адрес были отправлены возвратившиеся к папе письма. Вторым мужчиной на фотографии был папа.

Меня охватила паника, и я быстро собрала письма и фотографии в деревянную коробку. Я засунула блокнот в коробку, словно могла спрятать в нее то, что только что для себя открыла. Я быстро водрузила коробку на место, надела мамин розовый халат и выбежала из комнаты.

Я упала в кровать, накрыла голову подушкой и вспомнила все сомнения и предостережения мамы по поводу отца. Я вспомнила, как она обвиняла его в том, что он хранит какие-то секреты и не любит ее. Тогда мне казалось, что эта мамина паранойя вызвана болезнью. Я защищала папу и считала, что его незаслуженно обвиняют. Что знала мама? И что вообще происходило с папой?

Я долго плакала. Я плакала от того, что мне не хватает мамы и Лизы. Я плакала потому, что в кладовке бывшей родительской спальни лежали доказательства, что я на самом деле не так уж хорошо и знала своего папу. Он все еще встречался с этим Уолтером? Или он встречался с другим мужчиной? Может быть, папа и заразил маму СПИДом?

На протяжении последующих месяцев я много времени проводила у себя в комнате за закрытой дверью. Каждый вечер, когда папа возвращался с наркотиками или после своих прогулок в городе, он давал мне китайскую еду или кусок пиццы. Мы обменивались парой фраз, после чего папа шел на кухню и «вмазывался», а я ела в своей спальне.

Однажды папа принес найденный где-то маленький черно-белый телевизор и разрешил мне поставить его у себя в спальне. Я объяснила, что мне неудобно сидеть на диване в гостиной. Иногда перед сном папа подходил к закрытой двери моей спальни и говорил: «Спокойной ночи, Лиззи. Я тебя люблю». Я выдерживала паузу, после чего произносила: «Я тоже тебя люблю, папа».

* * *

Через несколько месяцев меня забрали представители социальной службы детской опеки. Когда они появились на нашем пороге, я не стала драться или убегать. И в глубине души я очень расстроилась оттого, что папа тоже не протестовал и не спорил.

В ответ на многочисленные просьбы из школы № 141 решить вопрос моих прогулов два неулыбчивых социальных работника взяли меня, чтобы перевести в «учреждение». Один из них сказал, что он мистер Домбия, второй не сообщил, как его зовут.

Пока папа подписывал документы, официально передающие уход за мной государственным органам, мне дали десять минут на сборы. Я взяла одежду, мамину монетку из «Анонимных наркоманов» и ее черно-белую фотографию.

Папа неловко обнял меня. Его руки тряслись.

– Прости, Лиззи, – сказал он.

Я отвернулась, потому что не хотела, чтобы он увидел мои слезы. Если бы я не прогуливала школу, всего этого не произошло бы.

Я села на заднее сиденье автомобиля. Никто не сказал мне ни слова. Я пыталась понять, куда мы едем, но плохо слышала из-за рева мотора и сильного акцента социальных работников. Я смотрела в окно и не узнавала улицы. Мы подъехали к большому кирпичному офисному зданию без вывески над входом.

Меня привели в комнату, похожую на кабинет врача.

– Присядь, – сказала высокая женщина, показала на стул и вышла.

Дверь кабинета осталась открытой. На стенах ничего не висело. На окнах был толстые и ржавые решетки. Солнце освещало замусоренную улицу с задней части здания. Я заметила, что в коридоре сидит девочка с дредами и в тренировочных штанах. Взгляд у девочки был совершенно отсутствующий, как у пациентов психлечебницы, в которой лежала мама. Прошло полчаса, но никто мной не занимался. Я встала со стула, вышла в коридор и заговорила с девочкой.

– Привет, ты здесь за что?

– Они думают, что я пырнула ножом моего кузена. Блин, как мне это надоело! – пробормотала девочка, даже не поднимая на меня глаз.

– Вот как… – ответила я и вернулась на свое место в комнате. Не знаю, сколько прошло времени, но высокая женщина наконец вернулась. Она захлопнула дверь комнаты, открыла папку, недолго почитала, повернулась и посмотрела на меня поверх очков.