Кадык дергающегося пророка судорожно забегал по горлу, как челнок испорченного ткацкого механизма. Зал-цех-завод пораженно замер. Каперанг нажал острием на кадык и капля почти черной крови упала на голую шершавую шею безумца. «Резать до конца или погодить?» – как в полудреме, спросил флотоводец. И тихо прошептал в волосатое, плохо чищенное, воняющее воблой ухо:

– Еще раз Эленьку, девочку мою, хоть мизинцем тронешь – навсегда заткну твой конец тебе в пасть. И выть кончишь. У меня на базе Морфлота в углу с военки рогатая мина. В жопу тебе затолкаю и подорву. И до того света не доберешься от геморроя, кусками на палочки натычет матросня.

– Эй, пусти, дед, – прохрипел отправляемый на тот свет. – Пусти христаради.

И военмор отпустил кашляющего застарелым с нар туберкулезом пророка и, смахнув рабочий пот из-под фуражки, отошел в сторонку.

АКЫНка обвел безумную толпу взглядом. И зашуршали фантиками, зашелестели колготками вдруг все, как очнулись от наваждения, захлопали, заорали, приветствуя инсталляторов, исполнивших мастерский перформанс.

Полубезумным, лунно-мучным взглядом обвел мистик-новатор подтянувшуюся к эпицентру событий толпишку. На кровяной капле, съезжающей по шее, уселась мелкая муха и, зудя, взялась за редкое пиршество. АКЫНка почти умирал: он сам всегда обоссывал всех и выламывал пальцы и руки, он давил этих червей босой пяткой и прижигал марихуанистой цигаркой-самокруткой. Угощал кнутом прощения и пряником пощечин, плевал в рожи и реки ихних бонз и дурил их дешевые копеечные на распродаже последнего суда душонки своею липкой и склизкой, затуманенной блевотиной слов хитростью. Изворотливостью мелкого грызуна, прикинутого подземным зверем и прописанного в Тартаре.

А теперь они хохотали над ним! АКЫНка поглядел на среднемерного адмиралишку и понял: сейчас отсечет его заряженную военной тупостью башку, и оттуда поднимутся на секунду два фонтанчика для утоления печали его. И он поднял над головой серп.

Так оно и случилось бы. Но, как всегда, в этих особенно значимых точках жизни происходят досадные осечки, глупые недоразумения и несообразные безобразия. Всегда дебильная усмешка судьбы затыкает рот воплю сладкого отмщения, и кремень воли вместо взрывной обжигающей искры смерти выплевывает дымок пучимого кислой капустой живота. Ведь за несколько секунд до события, прячась за аплодисменты и овации перформистам, один господин понял, что настал его час. Не все бушевать, и хлопать, и визжать разным неумехам, сказал себе ответственный вохр Горбыш, прикативший в этот притон лунатиков на мотоциклетке с в который раз перебранным зачуханным мотором. Он уже увидел, что все эти – головастики, лягушачья икра, бздуны и кислый щавель – ничего не могут по-настоящему. И что пришла минута Горбышу утереть им ботинком нос.

Кто знает, почему тому или этому из нас в какой момент приплетается озарение. И шепчет: вот твоя минута, вот твой шанс родной. Может, верхние люди с облаков спускают выбранный ими по настроению тумблер, или нижние нелюди из огненных катакомб и ледяных ноосфер жмущейся на своей орбите матушки Земли жмут случайным локтем на незаметную кнопочку. А уж отчего вохры делают то или иное, того ни снизу, ни выше уж никто не разберет. Но ясный и точный звоночек вдарил в голову до этого обретавшегося в пораженческом тумане Горбыша, и этот Горбыш вышел в круг.

Ловким движением пожарного человека он ткнул на заблеванный пол Пьеро и сорвал с него и натянул на себя ласты. После вырвал у этого же бесполезную голубому гармонь и растянул меха. А уж тянуть гармонь он умел. Недаром в их далеком поселке с детства стоял возле лузгающих, трещащих домином и гармонями горлопанов. И широко растянул вохр прекрасную плясовую, красу пьяных застолий, от которой и мертвые черти вскакивают и дурят мехом, и прошелся в ластах вприсядочку, и в раскорячечку, и бочком: «И-эх схватил хло-опчи-и-иик, га-армошеч-ку, и-эх да порвал на-астень-кии лукошку-у… и-эх… да…» Ласты его, сорванная тут же с полковника фуражечка и пальцы на клавишах замелькали, как дни на проклятой дороге жизни. Зал ухнул в ладоши, подыгрывая плясовой.

Но АКЫНка поднял серп, и луна ударила в глаз дикого певуна того мира, и вохр это увидал, не зря он был гармонист от бога и, когда наяривал, все чуял и подмечал. Тогда вохр сделал одно, что могло сломать пополам и луну. Он откинул взъярившуюся в полете гармонь, и та, родная, совершив пируэт замысловатей премьерского, уселась, хрякнув, на серп дуралея с волосатой, как войлок, грудью. А сам вохр, упав на передние лапы – ах, жаль, что не случилось еще пары ласт! – страшенною псою и собакой, какие иногда бродят у них от станции до леса, выглядывая припоздавших и шатучих, бросился на АКЫНку, лая припухшим сразу языком, пуская бешеную слюну и норовя вырвать из груди клок, а то и целую шкурку шерсти. На память об этом прекрасном дне. И АКЫНка оступился на шаг, отступил и, повернувшись, боком, как получивший предпоследнюю пулю яда святой грешник человек Распутин, бросился, изрыгая проклятия на всех живых языках и ковыляя прочь. Ну не актуальное искусство гармонь?!

И тогда после всего Горбыш еще получил удостоверение сатисфакции этого дня, что, мол, да – твоя минута пикнула, трухнув ногой уже на улице, отъезжая, ржавую педаль мотоциклетки, когда подошел к нему со злобной миной вывернувшийся из «Лексуса» затекший в ожидании Моргатый и жестяным тоном спросил:

– Ты чего тут потерял, вохра?

Горбыш оловянным глазом поглядел на ранее кутавшегося в недоступный кожаный плащ и цинковым тоном выплюнул:

– Мы уж тут знаем. Пакет вам передать.

– Какой пакет, где? Давай, – испугался мачо.

– Устный, – пояснил человек с непростым знаком «М. Г. Университет» и в одной забытой к снятию ласте. – Велено передать: «Так держать!» – и захлопав техникой и кашляя в дыму, укатил.

А Моргатый сжался и подумал: этот – мачо. «Я мачо внутри второго, может, третьего городского кольца. А этот – мачо вне его. Там, где выползают глухие туманы на комканые, как простынки, поселки и пригороды. Где лежит другой мир и страшные псы выгрызают холодных бегущих людей по пути от платформ до первого ларька, или где одинокие грустные мачо выходят на сельские, утрамбованные зверьем тропы, держа за пазухой серп, кистень, оглоблю или, на худой конец, молот. И глядят на мир улыбчивыми губами с чуть спущенной на угол желтой слюной.

Но ведь окончания истории этого дня не видел каперанг Никита Никитич Хайченко, вовремя вернувшийся на свою приводненную военную базу в отставке. Он лишь всю ночь ворочался и вздрагивал на узкой матросской коечке, слушал, как бродит пить его зять в отставке Лешка, неудачник и зануда, и думал: может, зря он не ткнул острием кортика насквозь в шею диковинного художественного зверя.

И лишь перед самым рассветом угомонились, когда тоже бодрствующий зять сунулся к военмору и прерывистым шепотом спросил:

– Никитич, спишь? А что у вас там огоньки подмелькивают?

– Где? – в полудреме вздохнул моряк.

– Да на пультах. ив щите питания. Играют огоньки разноцветно. Мы же… почти обесточены…