– Никакого другого нету, – упрямо надулся Ашипкин. – За все ты один. Господина Сидорова нету – это сон, гражданин Ашипкин – пустое место, и одному газетчику надо решать, тянуть ему невод или рыбкой с золотой головой по озерам нагуливать. Никого нету, Пушкин, тринадцатый святой, давно с пулей, прилетевшей в награду за его шашни, из могилки на нас глядит. Понимавший всечеловек и содержавший в стерильной палате для душевных больных свою душу, но не удержавший безумное свое тело от мирских сладких растерзаний. Вот насланными львами и неогненными гиенами и был порван, и свинец принял, как золотая рыбка страшный тройной крючок.

– А я не рыбка и не рыбак, – страстно зашептал Марленыч, озираясь в пустом вагоне бледно-бешеным лицом, и на лоб его выбежала капелька пота. – Я болтик, как мне велела высшая сила, спроворил. Всю ночь глядел расчеты и решал: недодам давления – раскрутится к дьяволам на обратной тяге, передавлю с автозакруткой – лопнет в самом красивом месте. Я ни на какие тысячи других кандидатов-академиков не перекладывал и за тупые погоны военпредов не прятался. Сам сделал, как подневольный старик невод. И если все рвануло и побежали горящие людишки прямо в ад, пылая головами и размахивая черными дымящимися ветками рук – не моя вина. Все лезут людишки в горние космические выси, думая о предбаннике рая, а там на поверку – ад. Потому: нет никого более, кроме самого тебя, Сидоров, только ты стоишь на своем стыке рельса и с натягом закручиваешь. Только ты и еще, может, один. Над тобой, который простит и на себя возьмет. А академики, они что! Просто дурни-рупоры, простые черные громкоговорители, что доносят до нас искаженные звуки указаний с небес. Вам-то, правда, что, вам все равно.

– Мне все равно, – эхом откликнулся озадаченный журналист. – Мне, если начну лезть в святую схоластику и опровергать аквинских и преподобных патеров, лютых и сладких, мне тогда каждому огурцу соленому и расплесканной кружке кваса придется поклоны бить. Вы это бросьте. Людям надо стык в стык стоять, ячея к ячее, чтобы треску таскать и трескать, мечтая о золотой рыбе.

Ашипкин мелко рассмеялся, не снимая выражения хитрого идиота.

– То-то в газете у вас ячея к ячее, сота к соте и костыль к шпале. Веселый вы сегодня, Алексей Павлович. А я… что-то мне неможется. Нате вам, пока полистайте, новый номерок Вашего органа с утра в киоске приобрел. За полные десять рублей. Десять рублей газета, скажи Пушкину, так он от смеха вверх брюхом плавать станет.

И Ашипкин сунул журналисту взлохмаченные страницы его же газеты. А Сидоров, как горящую в руках бумагу, принял желтое тело газетенки и, в свою очередь, достал негнущимися пальцами из кармана, протянул три фотографии, полученные перед уходом с лодки в поход из рук флотоводца Никиты Хайченко:

– И вы вот полюбуйтесь, пока едем. Может, обнародуете свое техническое мнение.

Два дня, отыскивая следы членкора, Сидоров не был в редакции и теперь, пораженный, разглядывал пилотный номер, в секрете выпихнутый на свет новым синклитом. И сразу увидел костлявую руку Черепа. Газетенка прикинулась так, как если бы вдруг, по мановению палки-погонялки или могучей дубины, пришлепывающая на обе ноги и шепелявящая вислыми губехами с размазанной по морщинистой роже тушью старуха вдруг, будто стараниями гениального мануального хирурга, обернулась кокетливой игривой как бы монашкой в черном мини, с блестками по всем частям бесстыдно скрываемого тела и блудливой ухмылкой на светлом челе, крытом румянами, мушками и белилами. Нет, мелькали и маленькие сносные заметочки, даже попалась какая-то давняя его, Сидорова, почеркушка о талантливом армянском малыше из Сочи, который свободно оперировал числами, быстрее арифмометров умножал и складывал, а особенно делил семизначные, если скажешь, что это рубли. И все же это была не его газета – «пожилая сухопарая дама с англицким юмором и детской душой», а скорее «взвинченная красотка-морфинистка со стальными спицами нервов».

Весь макет был перевернут, будто вывернутая наизнанку визжащая кошка. Посреди первой полосы диагональной фотографией стоял кривой сухоногий мальчик лет десяти с дебильными круглыми глазами, оттопыренными ушами и невозможной улыбкой. «Мальчик МИТЯ вернулся к тебе из космической дыры под холмом за помойкой и спросит ЗА ВСЕ», – возвещала китайской грамотой подпись, рамкой окружавшая новую икону. Все полосы газеты, напечатанной на страницах разного, от желтого до голубого, отлива бумаге, горели яркими сенсациями и броскими, вызывающими позыв впиться в текст призывами: «А ты еще не записался в очередь на анализы кармы в Академию им. Семи смертных грехов? Акция». Встречались под мелкими заметочками, жмущимися по краям, и знакомые имена коллег, вполне приличных ребят и девчат, но что они понаписали – могли только в трансе, под гипнозом или после поцелуя шаровой молнии. Читать все это было невозможно. Монахини, богомазы, раскаявшиеся расчленители деток, делящиеся рецептурой знахарки и сводницы, камлатели и ловцы подземных душ густо, как осы трупик, облепили гнилое тело газетенки. Минут через десять Сидоров в изнеможении бросил газету на пустую лавку.

– Да плевать, – сказал он, скривившись. – А вы что? Фоточки проглядели?

Хрусталий еще поворошил пальцами отпечатки:

– Обычное дело.

– Какое обычное?

– Просто, – сообщил. – Вот, вижу, подлодка, хорошо снята чуть сверху-сбоку. В окиани.

– Ну!

– Где ну? Адмиральчик маленький, как все на лодках, позирует. Улыбается. Волна, другие широты.

– А чего это адмиральчик, – со змеиной улыбочкой справился журналист, – чего он руку держит, будто кого обнял за плечи?

– Так и обнял, – не мигнул наглый Ашипкин. – Вон, пришельца обнял.

– Пришельца… Одного или сразу семью?

– Ну да, обычного, как они все. На второй фотке руку этому протянул, жмет. Как на прощании военных дружеских визитов. И вон сверху тарель ихняя зависла, воду баламутит, гонит волну…

– Какую волну? – в ужасе переспросил Сидоров. – Какие пришельцы? Чего Вы тут, на этой пустоте напридумали! Знаете, я считал, что у Вас пока зрение не затронуто. Как они выглядят, эти… – добавил он, сбитый, ерунду.

– Обычные пришельцы. Ихние морские разведчики, чуть лопоухие. А что?

– Знаете, глаза вас обманывают, – протянул журналист. – У нервных… у подверженных людей зрение само… наоборот.

– А вот и наоборот, – злобно улыбаясь, кинул болтовик. – Обычные людики, они видят, что увидели. А нервные, с сорванной резьбой, видят, что есть, – и собрался сунуть фотки в карман куртки.

– Это отдайте, – протянул руку научный обозреватель.

– Может, у меня? На складе… курьезов, – квасливо сморщился Хрусталий, меля уже невозможную ерунду. – За семью печатями, за броней нашего промышленного комплекса, космического, Экскалибуром не вскроешь. Допроявим Вам, все и увидится.

– Нет, дайте. Я еще погляжу, может… в глазах пелена, – и сунул фотки в объемистый рюкзак, который тащил с собой.

– А вот и Снегири, – радостно, перестав дрожать и кукситься, возвестил господин Ашипкин, будто бывал здесь по два раза на дню.