– Да плюнь ты, – в сердцах перебил бывший капитан. – Спи. То… обычные барабашки… балуют… – и сразу будто провалился на нижнюю палубу.

* * *

Электропоезд на Снегири неопытным кузнецом, вразнобой, шлепал по расходящимся стыкам разлетающихся от времени и одиночества рельсов. Сидоров примерил ровную дрожь своего тихого пульса к переменчатой аритмике стучащей в стальную рынду дороги. Удары не совпадали, его внутренний поезд тянул газетчика слабым, но нудным почтовым коньком от станции к остановке, от полустанка к разъезду. Мимо пробегали судорожно красивые сентябрьские пригородные виды: золоченые в серебряных ризах леса, букеты розовых перелесков, забытые или заколоченные халупы с авангардно расползающейся дранкой и почерневшими шевелящимися на ветру лапами отползающей фанеры. Крупные бодуны белесых облаков сопровождали неровный ток электрички, словно забредшие в горние выси заблудшие огромные овны, наконец нашедшие своего пастыря и бредущие единым неохватным стадом на манящий издали тонким острием перистых облаков высший жертвенный камень.

Напротив Сидорова примостился нервничающий и постоянно крутящий шеей в полупустом вагоне переводчик-космотехник Хрусталий Ашипкин. Марленыч, слезно напросившийся в совместный путь и замучивший газетчика телефонным звоном, всю дорогу пыхтел, переводил названия станций и красное пятнами лицо из одной мимической позы в другую, звучно сморкался в последней свежести носовой платок и все, похоже, пытался, не зная с какого бока, затеять со спутником разговор.

– Вы чего все дергаетесь? – спросил наконец Сидоров. – Теплая осень, погожие дни, птицы откладывают перелеты. Культурные люди – профессора, членкоры, тихие станции в яблоневых недозревших садах, шиповник – и тот прячет в такую пору иглы – что еще нужно, чтобы достойно встретить вечер? А вы беспокойный. Зря вас с собой пригласил: за эти часы техническую статью бы нашли для себя, перевели, а я бы вам полный отчет о встрече с неведомым. И непостижимым.

– Пару статей, – печально поддакнул Ашипкин. – За батоном бы в булочную смотался, ботинок левый отволок в мастерскую, а то какой день каши страждет, или вон в вашу газетенку еще заглянул – у меня и в культурном ракурсе по другому отделу вопросики есть: почему, например, болты, дизайнерски выражаясь, не меняют свой облик сотню лет, с английских паровых машин. Вот люди, уж на что косные, костяные мешки, и те все поменяли: раньше плевали и харкали в платки, если в европах, или на ждущие семян черноземы, если у нас – а теперь все гадят под себя, в крайнем – под соседа, на каменную грязь. Раньше, если он переводчик, да еще с языка на язык излагает про нутро сложных устройств – цены ему нет, к царям впускали и большие серебряные ордена вешали на сюртук, а теперь, чтобы к царям попасть, нужно чемодан дензнаков и ползти полквартала в божественном экстазе, потому что кликуны кругом. Пока кликуны пальцами перед сиянием серебра дрожат, и мы будем, как медяки, на папертях сохнуть. Раньше каждый мальчик норовил тебе сапог ваксой мазать, а теперь ботинок не берут в мастерскую чинить, вышвыривают – или два, кричат, неси парой или живи в калошах, мышь нищая. Загадка вещей и ихних душ. Я уже и жалобу-реплику накатал.

– На кого? – удивился газетчик.

– Ни на кого, – трясясь и оглядываясь, сообщил чуть свихнутый. – Посудите-ка, не прибегая ни к двенадцати неграмотным в коллегии присяжных, ни к двенадцати разбредшимся по разным углам апостолам, таким же грамотеям. По каждому виду чепухи у нас в огромной необъемной земле пять-шесть громоздких ищущих новое сборищ… коллективов поисковиков.

Колеса к железным суставам дорог – четыре НИИ и пять КБ, а колеса все дрянь и дрянь, стукаются и визжат на поворотах. Поезда пятьдесят лет выдумывают восемь огромных зданий, набитых кульманами и пульманами с рейсшинами и парткомами, обернутыми в шелковые знамена и звенящие хрустальными графинами заседаний. А тепловозы, нажрав вдвое против бусурманских соляры и углей, все еле тянут в легкий подъем и подмелькивают безглазыми фонарями, бессильными, как лампады. Рельсы вон. Варим мильоны стали и прокатываем до звериного блеска. Тысячи востроглазых и очкастеньких в десятках застенков пути путей железных вымеряют. И что?

– И что? – заинтригованный, улыбнулся Сидоров забавной шараде чуть свернутого человека.

– А и то, – подвел тот черту. – На черта клали? Только взбухают, тут же высылают огромные бригады оранжевых женщин и перекаленных солнцами горцев эти шпалы и рельсы двигать, уродовать, колошматить молотом и ставить на новые костыли, как уродов или нищих разумом и духом, падших ниже пояса попрошаек. На что это все, научная эта наша миллионномозгая сила, если рожает только очереди у окошков зарплат. Да еще членкоры: бога туда-сюда из гроба таскают, – обиженно надувшись, завершил рассуждения Хрусталий, видно, несколько тушующийся перед встречей с изобретателем опасных формул.

– А вы, – спросил Сидоров, внутренне подбоченясь, – вы, господин Ашипкин, когда космические болты строили, ну, в ту эпоху? Быстро и правильно все закрутили? А вот сколько миллиардов тонн природных животных, обернувшихся в нефть, на ракету-монстр нелетучую до Луны захоронили в наши необъятные и неосвещенные просторы? Да и вас было не одна тысяча бойцов, а космическая армада. И сейчас поглядишь на дутых покорителей космоса, на начальников ракет, все те же причитания – остаться впереди в космической гонке, остаться впереди… Звучит. А лица все пухлые, с брылями, не хотят пустых щей, хотят котлет. И готовы в порошок стрясти эту землю, лишь бы в креслах у руля сидеть.

– Я за других не в ответе, – сообщил Хрусталий, хмурясь. – Там, кто наверху, кто трильоны считать умеет, те пускай на адском суде и ищут адвокатов. И последнее слово разучивают. Если б я за миллионы слово держал – я не обычный помешанный, а чистой воды полный дурак был бы.

– А вы больно сегодня веселый, – с натугой, отводя глаза, продолжил Хрусталий. – Вы, видать, считаете, что только другие в болтах ошибались, а вы, космонавты пера в скафандрах газет смердящие, может, все винтики ровно винтили, не срывая нарезку в мертвый штопор? Вас тоже, балаболок, по редакциям не один батальон. Хорошо вы мозги выкручиваете, головку не сорвали кому? Мне, к примеру. Ведь мы тогда, пионеры космоэры, что? Отсидим дневной срок, вечером привалимся через еле освещенные глухие проулки к зовущим «Голубым огонькам» или шуршащим бумажными органами «Трудам», «Комсомолкам», пионеркам и «Известиям мытищенского завода». Слову вашему, вместо божия, внимаем. Рабочему человеку, хоть болтовику-конструктору, хоть крановщице, пьяной на морозной высоте, или по пению учительше – почему-то всегда найдутся, кто набивается в апостолы, лезет толковать очередной талмуд, свод жизни и смерти, или норовит выдумать какое новое бумажное правило и поставить себя при этом правиле правым, за тобой приглядывать, а вдруг виноват. Никто в фрезеровщики не спешит, и в маляры. Все политологи и маркетологи. Откуда у державы столько денег для этих прилипал и толкователей, в ум не берется. Или, правда, наш человек без пастырского слова или сопьется, или переколотит один другого, или, как совладелец империи, сам в очередное канет рабство к какому из «колоний» выходцу.

– Да ладно вам, один в болте ошибется, другой подправит, – миролюбиво, но чуть тревожно отнекнулся от неприятного разговора журналист, глядя на убегающие сизые поля и движущуюся секундной стрелкой трубу дальней птицефермы. – Один статейку зловредную накатает, а другой возьмет томик, к примеру, Пушкина и сразу увидит: закинули на тебя невод, а вернется он – пустой, или с тиной, или морскими водорослями. А сам, золотой рыбкой, в страну чистой воды или к каменным перекатам в стремнину форельных хозяйств.