На вечернем заседании пленума 4 марта 1937 г. Яковлев коснулся нескольких вопросов, но значительное место заняла иллюстрация недостатков организационной работы Московского комитета партии. Причем жесткая критика затронула не только Хрущева.

Уже с самого начала Яковлев обратил внимание собравшихся, что отчет за вторую половину 1936 г. («огромная книжка») был выпущен только в феврале 1937 г., т. е. с задержкой. Далее на примерах Ростокинского и Дзержинского райкомов Москвы Яковлев начал доказывать, что в столице, рядом с ЦК, в большинстве случаев по формальным причинам, массово исключались рядовые партийцы. Описывая это, Яковлев, правда, оговорился: «Я не хочу, чтобы вы меня поняли так, что я хоть в какой бы то ни было степени умаляю значение проверки партийных документов и обмена партийных документов, – они помогли изгнать тысячи врагов». Но это замечание для Никиты Сергеевича было скорее ложкой меда в бочке дегтя.

Обвинения в адрес Московского комитета, несмотря на все оговорки, были жесткие. Яковлев не только риторически спрашивал, но и подводил зал к определенным выводам – «не являются ли сигналом такие факты […], что и в московской организации имеет место та атмосфера простодушия, взаимного самовосхваления, […] которые создают атмосферу безнаказанности для троцкистских агентов иностранного капитала». В его выступлении содержались прямые обвинения московских руководителей: «МК подменил те поиски врагов партии, которых ЦК требовал во всех решениях по проверке партийных документов». Назывался даже ответственный за все происходящее – «в московской организации […] все, что делается, все, что происходит, – хорошо, разумно и прочее, – все это имеет универсальную формулу: “По инициативе Никиты Сергеевича”». Последнее утверждение могло намекать на формирование в столице культа Хрущева.

Если целью Яковлева было привлечь внимание Сталина к недостаткам в работе столичной парторганизации, находящейся буквально рядом с ЦК, то ему это удалось. По ходу выступления Сталин четыре раза подавал недовольные и вопросительные реплики, расценив отдельные примеры как «безобразие». Знакомясь позже с фрагментами стенограммы, вождь посчитал нужным оставить все свои реплики, хотя некоторые из них подредактировал[421].

Говоря о недостатках при исключении из партии в московской организации, Яковлев иногда отвлекался и на других. Причем интересно, что аналогичную картину он иллюстрировал примерами тех учреждений, главы которых были тесно связаны с московской организацией и лично с Хрущевым. Например, один раз Яковлев отвлекся и привел аналогичные факты по железнодорожному транспорту, возглавляемому Л.М. Кагановичем. Бывший первый секретарь московской организации к моменту пленума продолжал ее курировать. В другой раз Яковлев заявил, что в справке, составленной сектором учета ЦК, совершенно отсутствуют данные об исключенных из партии за пассивность. Но что еще хуже, данные справок от 10 и 17 февраля 1937 г. различаются на десятки тысяч (306 000 и 263 000), намекая на бардак (а, возможно, подтасовки) в статистике, предоставляемой членам ЦК. За отчетность отвечал заведующий Отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) Г.М. Маленков, до 1934 г. работавший заведующим оргинструкторского отдела МОК ВКП(б) и продолжавший входить в состав бюро МК на правах кандидата.

Речь Яковлева сильно задела Никиту Сергеевича. Еще по ходу выступления он с места пытался пояснить, что приводимые факты относятся к среднему по уровню Ростокинскому району. Но Яковлев парировал: «Если это средний, то очень плохо. Я думаю, что это не средний, а именно слабый район».

Годы спустя Хрущев вспомнил о выпаде Яковлева, сознательно или нет упростив смысл: «Впрочем, его критика была довольно оригинальной: он ругал меня за то, что меня в московской парторганизации все называют Никитой Сергеевичем». Причину данного выпада Хрущев попытался объяснить национально-культурными отличиями: «А после заседания ко мне подошел Мехлис, в ту пору еще редактор газеты “Правда”, и с возмущением заговорил о выступлении Яковлева. Мехлис был еврей, знал старинные традиции своего народа и сообщил мне: ”Яковлев еврей, потому и не понимает, что у русских людей принято даже официально называть друг друга по имени и отчеству”»[422].

Не желая оставлять все обвинения без ответа, Никита Сергеевич взял слово еще раз. Свое выступление он начал с признания, что врагам удалось пробраться в московскую парторганизацию. Ротозейство и болтовня о большевистской бдительности были даже здесь. В руководящих парторганах врагами оказались уже застрелившийся заведующий культпропом МОК и МГК В.Я. Фурер, арестованный секретарь бюро Подмосковного угольного бассейна М.Ф. Постоловский.

Затем Хрущев отметил хозяйственные участки, на которых работали троцкистские враги-вредители. Ими оказались Госбанк (под руководством Г.М. Аркуса), угледобыча (директор треста «Тулауголь» В.С. Рыбин), Мосэнерго, предприятия оборонного значения (авиационные заводы № 22 во главе с директором С.Л. Марголиным и завод № 1), Тульский патронный завод во главе с директором Б.С. Северным, Коломенский завод. За все эти факты Никита Сергеевич перед пленумом признал политическую ответственность московской парторганизации. Чтобы впредь не допустить подобных случаев и «гораздо скорее разоблачить этих врагов», Хрущев предложил стандартный выход – усилить партийный контроль: «нужно так организовать работу, чтобы партийная жизнь била ключом на каждом заводе, на каждом предприятии, в каждом учреждении».

Переходя к анализу проблем собственно партийно-организационной работы, Хрущев решил сначала ответить на критику Яковлева. Признав приведенные в выступлении факты возмутительными, Никита Сергеевич, тем не менее, взялся их уточнить – «уточнение раскрывает более картину и создает более правильное представление, чем оно было нарисовано в выступлении т. Яковлева». Со слов Хрущева получалось, что представитель КПК вольно округлил цифры исключенных по московским предприятиям. Например, в парторганизации завода «Калибр», насчитывающей 197 членов и кандидатов, действительно, из партии было исключено 113 человек. Однако собственно московской организацией было исключено 62 человека, а остальные исключены либо другими организациями, либо ранее 1935–1936 гг. Похожая картина складывалась и на других предприятиях.

Когда кто-то из зала обвинил Хрущева в оспаривании фактов, тот не растерялся. Он обратился к залу с вопросом: «Дело не в оспаривании, я не оспариваю, но когда говорят, что парторганизация 122 человека и 45 человек исключено, вы что думаете, вы все, руководители партийных организаций?» А далее пояснил свою позицию: «Когда сидишь и слышишь такие вещи, – это все равно, как молотом по голове бьют, и ты чувствуешь, как ты прямо привскакиваешь. Я считаю, что было бы совершенно неправильным, если бы я говорил – вот я как люблю самокритику, когда меня критикуют, – это блага на меня сыплются. Таких дураков нет, товарищи». Столь дерзкий ответ вызвал одобрительный смех зала.

Своеобразно ответил Хрущев и на обвинения Московского комитета в подмене устава ВКП(б) устной директивой – «По инициативе Никиты Сергеевича». В воспоминаниях Хрущев передал это кратко: «Я тоже выступил и в ответ разъяснил, что это мои имя и отчество, так что называют правильно»[423]. Стенограмма точнее передает ответ Хрущева: «Вопрос болтовни, вопрос с именем, отчеством имеет место, и я считаю, что здесь критика т. Яковлева совершенно правильна, потому что ничем это не вызывается, ни для чего это не нужно. Каждый большевик своим горбом, своей работой должен завоевать авторитет. Это дает возможность всяким проходимцам, льстецам просто подпевать и несколько расхолаживать и подслащивать и тем самым в известной части давать свободу врагу. С этим надо бороться». При этом Никита Сергеевич не удержался от ехидного замечания в адрес Яковлева, высказанного в виде невинной оговорки: «Я целиком и полностью присоединяюсь к критике Якова Аркадьевича, критика правильная. Я назвал Яков Аркадьевич, извиняюсь т. Яковлев. (Смех.) Это я без умысла, что вот, мол, Никита Сергеевич, Яков Аркадьевич, тут, по-видимому, сказалась сила инерции. (Смех)». Как видно из его воспоминаний, оговорка не была случайной: «Тем самым [я] как бы намекнул, что сам-то он ведь не Яковлев, а Эпштейн»[424].