– На! – Женщина сунула ему в руки какой-то пузырек.

Одеколон! Неужели он будет пить одеколон?

– На два хватило! – хвасталась женщина.

А воспаленная утроба Неделина кричала: дай! дай! дай!

Неделин слышал, что есть люди, которые могут пить одеколон, дошедшие до ручки, до крайности, они могут пить вообще все, в чем есть хоть какие-то градусы. Но сам он никогда бы не смог этого сделать. То есть сам – когда был самим собой.

Женщина пошла на кухню, и Неделин пошел за ней, он хотел видеть, как это делается.

Она открыла пузырек, понюхала и подмигнула Неделину:

– Что надо!

Взяв металлическую кружку, она набулькала в нее половину содержимого пузырька, разбавила водой из-под крана, взяла со стола жухлый огрызок огурца и прикрикнула на Неделина:

– Чего вылупился? Отвернись!

Неделин отвернулся.

Женщина сзади шумно фыркнула и захрустела огурцом.

– Малосольненькие лучше всего отбивают, – сказала она добрым голосом. – Когда если с укропчиком, с чесночком. Лучше всего отбивают. Я всем закусывала, а все-таки малосольненький огурчик после одеколона лучше всего. Что ж ты давай поправляйся!

Неделина тошнило от одной только мысли, что он будет пить эту невыносимо пахнущую жидкость, но что-то в нем обрушивалось с мощью водопада и ревело: дай! дай! дай! – и как за шумом водопада иногда не услышишь человеческого голоса, так и Неделин перестал слышать за этим ревом свой голос. Он, следуя примеру женщины, налил одеколон в кружку, разбавил водой. Женщина заботливо сунула ему остаток огурца и предупредительно отвернулась.

Первый глоток обжег горло и застрял в горловом спазме, хотел вырваться изо рта обратно, но вторым глотком Неделин не дал ему хода, судорожно дергал кадыком, вбирая в себя одеколонный раствор. Допил, сунул в рот огурец и стал торопливо жевать, совершенно не чувствуя вкуса огурца, но зато одеколонный привкус притупился. Желудок болезненно сокращался, глаза заслезились, но организм алкаша терпел, зная, что сейчас наступит облегчение. И оно наступило, отхлынула тошнота, по телу разлилось тепло, ушла головная боль, и вокруг стало будто светлее, словно слезы промыли глаза.

– Хорошо огурчиком-то? – спросила женщина. – Я всегда говорила – малосольные напрочь отбивают. Уже и не чувствуешь, что одеколон пил, правда?

Неделин хоть еще и чувствовал, но кивнул.

Он сел за грязный стол напротив женщины. Глаза ее чуть приоткрылись, прояснели, Неделин подумал, что ей, пожалуй, не пятьдесят, а сорок, а может, даже и меньше.

– Где деньги-то взял? – спросила женщина.

– Там… – Неделин махнул рукой. Ему хотелось лечь, но он не знал куда, не на постель же эту, под это невообразимое одеяло. В этой постели, наверное, и насекомые водятся! Как можно так жить? А почему, собственно, нет? Вот сейчас ему хорошо… Ему радостно и грязно. Так почему не забраться в тряпье, упокоить свою хмельную радость, закрыть глаза и видеть плывущие круги?

– Эх да я-а-а… – протянула женщина. Она начала петь. – Эх да я… Да растаковская… а доля моя… растяжелая… Растяжелая она… Раз… да… не… несчастная да… она несчастная моя… А я пойду… да а я пойду… да себе горя я найду… да найду еще беду… да… бе… ду-у-у…

Это была импровизация, женщина выпевала слова, которые приходили ей на ум, это была тягучая мелодия, повторяемая в неизменяемом виде десятки раз. И в этом пении был смысл, была красота, она заключалась, может, как раз в простоте слов и повторяемости мелодии. Неделину хотелось, чтобы женщина снова и снова заводила свою песню. Она пела не для утешения или радости, она растравляла свою пьяную скорбь, слезы текли, оставляя грязные дорожки на ее щеках, и падали на стол.

Оборвав пение, она вскинула на Неделина злобные глаза, рванула руками кофту на груди и завопила:

– На, бей меня! Бей в мою бессмертную и прекрасную душу, бей в мою розу, в мою грудь, бей и убей! Бей в мою молодость и драгоценную красоту! Бей, как ты умеешь бить, сучий сволочь! Бей, мужчина! Ты же мужчина! Покажи силу, бей!

Горя, причиненного себе песней, было мало женщине, ей хотелось физической боли, чтобы окончательно захлебнуться печалью. Так понял Неделин странный бунт ее.

– Пойдем спать, – сказал он.

– Спать? – язвительно закричала женщина. – А радио слушать? Для тех, кто не спит? Как это ты заснешь, чтобы надо мной не поиздеваться, радио не включить? А?

Выкрикнув это, женщина понурилась. Потом апатично достала из-под кофты пузырек, вылила в кружку вторую половину, но пить не стала, разбавила и отнесла в комнату. Вернулась на кухню и, покопавшись в углу, неизвестно откуда извлекла целый огурец.

– Вот, сохранила! – укоризненно сказала она. – Для тебя берегла. Сидела тут и ждала тебя, по хозяйству все сделала! – Женщина неопределенно повела рукой вокруг, но Неделин не мог усмотреть ни одной приметы, которая доказывала бы хозяйственную деятельность женщины. В кухне было мусорно, мойка завалена посудой, на газовой плите – ни кастрюли, ни сковородки, клеенчатый стол липок и пуст. Лишь огурец был козырем хозяйки, и она предъявила его с гордостью, ежесекундно меняясь пьяным лицом – ласковым по отношению к огурцу и оскорбленным по отношению к Неделину.

– Надо еще малосольненьких сделать. Любишь ведь, гад?

– Люблю, – сказал Неделин.

– Ну вот. Пошли, что ли, лягем. Радио, в самом деле, послушаем…

«Что за страсть такая к слушанию радио? – подумал Неделин. – Но ведь и в самом деле, хорошо бы сейчас полежать, лелея в себе хмельную дремоту под бормотание радио».

Он пошел вслед за женщиной в комнату. Превозмогая брезгливость, хотел лечь.

– Ты в одежде, что ль, собрался? – проворчала женщина. – Придумал! На чистую постель в лохмотьях своих!

Из-под подушки она достала такое же, как у себя, одеяло. Неделин, отбросив сомнения, разделся, оказавшись в длинных черных трусах, и лег, радуясь тому, что не чувствует других запахов, кроме одеколонного.

– Давай найди что-нибудь. Какую-нибудь музыку, что ли.

В изголовье на ящике из-под вина или пива стояло то, что когда-то называлось радиолой: с вертушкой проигрывателя наверху, под деревянной крышкой. Неделин покрутил ручку, зажегся зеленый глазок. Стал крутить ручку настройки. Сначала было хрипение, потом морзянка, опять хрипение, потом вдруг издалека сквозь помехи зазвучал, то усиливаясь, то почти пропадая, заунывный голос, распевающий мусульманскую молитву. Неделин вслушался, представляя, о чем эта молитва, и кто поет ее, и для кого она предназначена, он закрыл глаза и увидел мечети и минареты, пыльную, прожаренную солнцем площадь, на ней – люди в белых одеждах, в чалмах, а дальше – зеленый лес, поднимающийся в гору, гора кончается снежной вершиной, а над вершиной синее-синее небо… Стоило чуть повернуть круглую ручку настройки – и молитва пропала, возник тревожный голос, что-то быстро говорящий на незнакомом языке.