«Humanisme intégral»)[208] и Эрнст Юнгер (в книге «Рабочий»)[209] все свои надежды в культуре возлагают на рабочий класс.

Русское чувство братства сохраняет отношения даже между такими группами населения, которые разделены, казалось бы, непроходимой пропастью. Как много интеллектуалов почитали народничество – «хождение в народ»! Где еще представители верхних слоев народа так любили низшие слои, даже боготворили их, как это имело место у русских? Даже в сердце строгого владыки не всегда и не насовсем замирало чувство братства. Когда Александр II прочел «Записки из мертвого дома» Достоевского, он был столь взволнован, что проронил слезу над книгой этого тогда еще мало известного писателя. Случалось ли что-нибудь подобное с западным правителем государства? Там, где душою владеет правовой принцип, труднее пробиться голосу братской любви. У русских же даже черствые чиновники, случается, впоследствии искренними слезами оплакивают несчастье, ими же причиненное. (Шалом Аш[210] в своем романе «Санкт-Петербург» приводит несколько довольно характерных случаев такого рода.) А сколь братским является обычай обращаться друг к другу не по титулам и званиям, а по имени-отчеству (например, Николай Александрович.) Это признак истинного, внутреннего демократизма.

Простым и скромным предстает русский ученый. Свои работы он обычно публикует только под своей фамилией, и лишь из переводов его произведений узнаешь, какими званиями он обладает.

Духом братства и доверия пропитано и обучение в русских университетах; учителя и студенты поддерживают личное общение. Тип тщеславного европейского ученого, для которого достаточна лишь аудитория, перед которой можно важничать, в России всегда был довольно редким явлением. – Русский писатель издавна воспринимается и общественным попечителем человеческих душ своей нации, исповедником и советчиком множества людей, обращающихся к нему в злую годину и знающих, что он их не отринет. Он считает самым благим делом и святым братским долгом самоотверженно помочь попавшему в беду. Л. Толстой и Достоевский добросовестно выполняли этот свой долг. Даже для самого знаменитого человека самый незначительный достоин знаков внимания. Homo homini Deus[211]. Когда юный Ромэн Роллан[212] учился в Париже, его интерес привлекла брошюра Толстого «Так что же нам делать?» Поскольку он не видел выхода из своих нравственных мучений, он изложил их письменно автору, который тогда был, пожалуй, самым знаменитым писателем в мире. Тот сел за стол и собственноручно написал длинный ответ на 38 страницах, столь заботясь о душе далекого и незнакомого ему студента. (Впрочем, надо сказать, что за это письмо Толстой был впоследствии щедро вознагражден. Роллан помнил о нем всю жизнь и позже написал известную книгу о Толстом, которая немало способствовала пониманию и славе писателя. Так порою самый бескорыстный поступок становится очень выгодным!). – В Европе великий человек живет ради своей идеи, своих произведений, считая недостойным тратить свое драгоценное время на «темных современников». Он даже не ответит задавшему ему вопрос, а если и сделает это, то через секретаря, формально и с требованием возместить почтовые расходы!

На Востоке люди относятся друг к другу иначе, чем на Западе. Здесь возможна настоящая, лишенная фальши любовь к ближнему. Именно это придает очарование восточной жизни, которое радостно охватывает чужеземца, как только он ступает на русскую землю. Путешественники, не знавшие дореволюционной России, впадают в грубую ошибку, объясняя социальную задушевность русских новым государственным и общественным строем. То, что их восхищает, есть не коммунистическое, а русское в советском государстве. Это – не благодаря большевизму, а вопреки ему. Большевизм именно разрушает эту русскую естественность, превращая всю жизнь в театр. Сегодня русской простоте грозит опасность раствориться в громких фразах, и об этой перемене должен горько сожалеть всякий истинный друг русских. С марксистским социализмом в Россию проник римский дух, суматоха цирковых зрелищ. Лишенный своей православной веры народ нуждается в дурманящем опиуме, чтобы выдержать такую жизнь.

Братский настрой русских позволяет им меньше страдать, чем европейцу, гонимому беспокойным желанием отличаться от других. У русского меньше тщеславия, и даже меньше чувства собственной чести. Но это совсем не изъян и не признак униженности. Ведь чувство чести – это оглядка на мнение о нас других. Оно тем ярче проявляется, чем враждебнее люди друг к другу и чем дальше отстоят они от абсолютных критериев. Русский придает меньше значение своей чести, чем западный человек, потому что себя любит меньше, а Бога – больше. Верующий человек не заботится о славе и даже о чести. Его цель – предстать пред Богом, и это заставляет его игнорировать оценки со стороны других людей. В его представлении признавать человеческие суждения как высшую инстанцию является признаком атеизма. В зависимости от того, на кого равняются люди – на ближнего или на Бога, – зависит и их стремление либо к внешнему успеху, либо к спасению души. Поскольку русский больше взирает на Бога, он меньше сравнивает себя со своими ближними, а следовательно, легче обретает и сохраняет внутреннюю собранность, без которой невозможно обращение к Богу.

Внутреннее единство русских, их целостная жизнь часто неправильно понимались в Западной Европе. Это трактовалось не как достоинство, а как отсталость, культурная незрелость, примитивность: мол, в русских еще не вполне пробудилось чувство личностного; оно еще не вполне обособилось и дремлет в народной душе, как плод во чреве матери. Это и предрассудок Запада, и в то же время доказательство его высокомерия. Социальные взаимоотношения русских показывают не степень зрелости их культуры, а исходят из свойственной им космической установки. Это есть этическое выражение чувства всеобщности. Лишь поскольку европеец меряет это чуждое ему чувство своей западной меркой, он ошибочно трактует его как низшую ступень по отношению к западным формам жизни. В эту ошибку впадает и немало русских, не способных преодолеть пессимистическую оценку своего народа.

Существует связь между братством и верой в Бога, между любовью к ближнему и любовью к Богу.

Если исходить из человека как такового, братство не может быть ни осмыслено, ни создано. Там, где проявляются жизненные энергии, они дробятся на бесчисленное множество отдельных воль, склонных не к любви, а к искоренению друг друга. Один живет за счет смерти другого. В этом и ни в чем ином состоит закон чистой, ничем не нарушенной жизни. С привнесением братства возникает мир, который подчиняется совершенно другим законам. На христианском языке он именуется Царством Божиим. Его граждане страдают от расколотости бытия, которую они больше не могут воспринимать как само собой разумеющуюся. В них пробуждается воспоминание об утраченном единстве. С пробуждением чувства всеобщности начинается их спасительный путь. С этим пробуждением начинается путь спасения человека. Тоска по целостности становится невидимой