толкает его к пренебрежению традицией. (Этим, например, объясняется та наглость, с какой большевики громоздят современные строения рядом с древнейшими памятниками.) По мнению русского, прошлое надо забыть, в таком забвении – даже веленье жизни. Это виталистическое возражение против исторического мышления. Здесь у русских видна общность с греками, жизнеощущение которых, в отличие от европейского, тоже было направлено не на длительный срок, а на настоящее, как у русских.

Здесь проходит различие между двумя видами культуры – культурой памяти и культурой забвения. Первая стремится увековечить то, что человек когда-либо замышлял и что создал. Она предпочитает письмена устному преданию. Мертвыми значками букв она старается удержать бегло сказанное. Прометеевская культура памяти характеризуется изобретением книгопечатания, греческая культура забвения – изречением Платона о том, что самое лучшее надо доверять не письму, а устной речи. В сегодняшних университетских кругах Европы публикации отдается предпочтение перед лекцией. Большее значение имеет то, что рассчитано на длительный срок. В Греции Платона все было наоборот. В царской России удерживалось равновесие между тем и другим.

Человек культуры забвения умеет прощать. Прощение ведь тоже форма забвения, освобождение от испытанной несправедливости. Культура памяти не прощает ничего, она воздает по заслугам. Для нее неразрешенные вопросы, непримиримая вражда, неустаревшие претензии и невыполненные обязательства – словно булыжник в желудке. Культура же забвения бросает все эти неурядицы освобождающим жестом в реку времени, которая поглощает их навсегда. – Показательно, что в русском гражданском праве предусмотрены меньшие сроки давности, чем в большинстве западных государств. Самый большой срок давности составляет сегодня, как и в земельном праве, три года; до 1917 года – десять лет. (В немецком праве – 30 лет; римское право знавало сроки давности порой до 40 лет!).

Культура памяти злоупотребляет человеческим мозгом. Она перегружает его ученым хламом и мусором столетий и тащит их, пыхтя, чрез все времена. Поэтому она становится неспособна к творческой мысли: она знает слишком много, поэтому познает слишком мало. Она занимается мумификацией всех человеческих знаний. Это непрерывная подспудная война против угасания, напряженное удерживание духовного наследия из страха перед его невосполнимой потерей. Это – капитализм знания. Культура забвения, наоборот, непоколебимо доверяет жизни и ее силам. Она освежается и обновляется путем благодатного забвения. Она оставляет прошлое, чтобы быть свободной от него. Культура памяти крепко удерживает прошлое, чтобы сохранить власть над ним. Забвение есть акт освобождения души; удержание в памяти – средство сохранения духовной власти. Так в конечном счете эти два типа культуры расходятся в своих вечно противоположных идеалах – идеале власти и идеале свободы. Прометеевская культура стоит на стороне власти, русская – на стороне свободы.

Первое всемирно-историческое столкновение между прометеевским и русским мироощущением произошло в 1812 году. Европейские историки привыкли изображать события так, будто Россия, следуя своему коварному плану, заманила вражеские войска в глубь своей равнины на жестокую расправу морозами русской зимы. Однако это было не так. Уже на Дриссе русские намеревались укрепиться лагерем для обороны. Затем была настоящая оборона Смоленска, и Москву ни в коем случае не собирались сдавать (Кутузов даже слово дал Растопчину!) Это типично европейское заблуждение, когда историки задним числом привносят в ход событий намерения, которые никогда не имели места. У них не укладывается в голове, как можно было пустить события на самотек, вплоть до их счастливого исхода, как это тогда сделали русские. 1812 год означает победу изначального доверия над изначальным страхом. Духовный склад, определяемый религиозной выдержкой, преодолел духовный склад действия по плану. Прометеевское мироощущение Европы капитулировало перед мироощущением азиатов, несмотря на гений Наполеона. Предельное напряжение воли и высочайшие достижения военной организации разбились о неземную силу страданий Востока. Беспомощность Наполеона в течение его пятинедельного пребывания в Москве была полной. Он ничего не мог поделать с людьми, у которых было много времени и которые не предпринимали ничего. Надо все-таки представить себе, насколько поначалу казалась бесперспективной возможность сопротивления изолированной России – объединившейся против нее Европе. Имелась, в действительности, лишь одна возможность спасения – та, которая и стала реальностью. Сегодня мы уже знаем это, тогда же этого никто не мог знать. Тогда можно было только верить. Никогда прежде история не давала более кровавого урока безумию человеческой самонадеянности.

Сходным образом, хотя и не столь драматично, западное и восточное мироощущения столкнулись и в 1918 году. В Брест-Литовске русские участники переговоров уклонились от диктата Германии и уехали[197]. Они просто отказались участвовать в событиях. Немецкие генералы ждали чего угодно, только не этого. Вновь русские пустили дела на самотек вместо того, чтобы «привести их в порядок», и вновь – вопреки всем прогнозам – успех оказался на их стороне. Именно отказом от самообороны Россия оказала своим союзникам величайшую услугу. Незащищенная страна привлекла огромные массы немецких войск, которых в решающий час не хватило на французской территории. Завоеватели не смогли противостоять соблазну проникнуть на широкую открытую равнину. Тем самым немцы попали под воздействие красной пропаганды. Они маршем двинулись в политически зараженную местность, где и сами заразились. Немецкая сторона тоже признает, что тогда социалистическая подрывная деятельность исходила из России и что это решительно ослабило немецкую боевую мощь во Франции. Россия не могла бы добиться этой цели активным сопротивлением. Ее спасло умение выждать и предоставить событиям идти своим ходом. Уже в 1919 году в состав России вернулась Украина, чего еще за год до того никто не считал возможным[198].

Даже большевицкие участники переговоров продемонстрировали тогда спокойствие и уверенность, определяемые русским изначальным доверием.

Подобные явления будут повторяться и в будущих столкновениях Запада с Востоком. Англия уже испытала это в Индии. Программа Ганди: ни в чем не соучаствовать, никакого сотрудничества – древнеиндусский идеал ахимсы[199] в современном одеянии. Это уже причинило англичанам гораздо больше вреда, чем вооруженное восстание сипаев 1858 года. За этими событиями кроется факт громаднейшего значения: метафизические культуры способны преодолеть и пережить технические культуры.

Этому есть и другие предзнаменования. В царской России самоубийство было столь же редким явлением, как в Индии или Китае; рождаемость же была довольно высокой, какой она остается и сегодня. Там, где жизнью правит изначальное доверие, экономические трудности не сдерживают инстинктивной рождаемости. В Европе, наоборот, самоубийства часты. За столетие число их увеличивается с той же закономерностью, с какой падает рождаемость, несмотря на то, что у европейского населения, по сравнению с русским, сегодня, как и прежде, более высокий уровень жизни. Изначальный страх – вот что бросает мрачную тень на источник жизни. Страх увеличивает число сомневающихся, которые