— Айша не любит, когда курят в машине.

Драная кошка. Все они драные кошки. Он затушил сигарету.

— Мне очень жаль.

— Забудь. С этой швалью говорить бесполезно. Глупая идея.

Они поехали к дому Гектора.

— Войдешь?

Чтобы выпороть стерву, на которой ты женат?

— Нет. Поеду. Умаялся я что-то.

— Они… — Гектор пытался подобрать слова, чтобы охарактеризовать неудачную встречу.

— Какого черта ты якшаешься с этими дегенератами, брат? На что они тебе?

Гектор в растерянности раскрыл рот, а он завел свой автомобиль, взял зажигалку и, даже не махнув на прощание, закурил. Он будет дымить в своей машине, спалит ее, если пожелает, разобьет и утопит в реке, если ему так захочется. Он вел автомобиль аккуратно, ровно. Сигаретный дым приятно щекотал ноздри. Все-таки курение — чертовски приятное занятие.

Он даже не сознавал, что едет к Келли. Громко забарабанил кулаками в ее дверь. Келли впустила его. На ней были желтая футболка и мешковатый серый спортивный костюм. Волосы она собрала в конский хвостик. Без макияжа она выглядела моложе. Он наклонился и крепко ее поцеловал, впиваясь зубами в ее нижнюю губу. Она отпрянула, с тревогой посмотрела на него:

— Детка, что случилось?

Не отвечая, он переступил порог и потащил ее в комнату. Келли высвободилась из его тисков и заглянула в спальню дочерей. Гарри стоял в гостиной. Он слышал их голоса, но слов разобрать не мог. Келли вышла из детской и плотно закрыла за собой дверь:

— Ты их напугал. Ты что — пьян?

Он смотрел на нее, не отвечая. Она казалась такой смуглой, смуглой, маленькой и толстой в сравнении с той нервной австралийкой, от которой несло ядом и холодом.

— Я не пьян. — Он потащил ее в спальню. — У меня стоит, хочу тебя трахнуть.

Келли вновь оказала сопротивление. Но на лице ее расплывалась улыбка.

— Стоит, говоришь? Ладно, я только помоюсь.

Он метнулся к ней:

— Не надо. Пошли в спальню.

Она отпрыгнула в сторону, показывая ему язык, увернулась от него:

— Я сейчас.

В ее комнате пахло благовониями и резким цитрусовым ароматом ее духов. Он выдвинул нижний ящик комода и стал рыться под футболками и майками.

— Что ты ищешь, милый?

Она стояла в дверях — без футболки, в расстегнутом бюстгальтере, из которого вывалилась одна большая, полная и мягкая грудь. Келли отшвырнула бюстгальтер в сторону и подошла к нему. Взяла его руку и сунула ее под свою одежду в ящике, к самой стенке, где он нащупал холодный металл железной коробочки. Она вытащила коробку с изображением Тупака Шакура[59]на крышке и достала из нее маленький пластиковый пакетик с белым порошком. На лакированной деревянной поверхности комода она разделила порошок на три полоски:

— Давай.

Он поцеловал ее груди, сначала левую, потом правую. Вспомнил Хьюго, присосавшегося к груди матери, и почувствовал, что возбуждается. Он свернул в трубочку двадцатидолларовую купюру и через нее втянул носом две полоски. Келли наклонилась и оприходовала третью. Молодец, Келли, вопросов не задает, ничего от него не требует. Вот бы все женщины были такие, как Келли. Кокаин был отменный. Он почувствовал, как в голове постепенно проясняется, по телу разливается тепло, десны немеют. Он глубоко вздохнул. То, что нужно.

Он сбросил туфли и упал на кровать:

— Иди сюда.

Он закрыл глаза. Почувствовал на себе ее руки — под рубашкой, на животе, на груди. Она нежно поцеловала его в шею, расстегнула молнию на его брюках, просунула пальцы под эластичную ткань его трусов. Воображение нарисовало ему лицо Рози, ее резко очерченные скулы, загадочные светлые глаза. Келли теперь целовала его в губы, настойчиво; ее язык проник ему в рот. Он открыл глаза. Она подняла голову, посмотрела на него. Внезапно она показалась ему безобразной, слишком смуглой, черномазой. Не то что Рози.

Он столкнул ее с себя, встал, застегнул ремень и молнию.

Келли не поднялась с постели:

— В чем дело?

— Наверно, наркотики. Не в настроении.

Келли ладонью накрыла его пах. Он шлепнул ее по руке:

— Я не в настроении.

— Ладно.

Он глянул на комод:

— Дашь еще дозу?

— Конечно, милый.

Перед уходом он достал бумажник, вытащил двести долларов и протянул ей. Она посмотрела на деньги:

— Гарри, я не проститутка. — Она взяла пятьдесят долларов: — Это за кокаин.

Молодец. Умница. Вот бы все женщины были такие, как Келли.

Он вышел на улицу. Его окутала ночь. Ощущение было фантастическое.

Он проехал по мосту, но вместо того, чтобы направиться на юг по Кинг-уэй, повернул на север и покатил через город. Свернул на Брунсуик-стрит. Дорожное движение здесь было более плотное, всюду были люди. Он продолжал двигаться на север и вскоре увидел, что петляет по узким улочкам Фицроя[60]. Он нашел нужную улицу. Остановил машину и устремил взгляд на дом, который даже в темноте выглядел обветшалым, неухоженным. Газон не стригли месяцами; их ребенок мог бы потеряться в траве. Гарри сделал глубокий вдох. Рядом ручей и река. Неужели они не боятся крыс, мышей, тигровых змей? С Рокко он не стал бы так рисковать. При этой мысли он вдруг осознал, что ему и Сэнди не о чем волноваться. Люди, что жили в этом доме, были паразиты, животные. Он — пьяница, она — идиотка. Неудивительно, что и ребенок у них гаденыш. Впервые после того злосчастного пикника он испытал нечто похожее на жалость. Хьюго ни в чем не виноват. Разве он может быть другим, с такими-то родителями? Некоторых людей надо стерилизовать. Он повернул ключ в зажигании. Не следовало ему приезжать сюда. Кто-нибудь из них мог выйти из дому, заметить его на другой стороне улицы. Одурманенный кокаином, он фантазировал о том, как прострелит им всем троим мозги. Но теперь понял, что в том нет нужды. Только пули потратил бы зря. Эти люди — мусор. Он сам, Рокко, Сэнди — все они сделаны из другого теста. Во всем превосходят эту семейку. Тем до них, как до луны. Ему ничего не нужно предпринимать. Будущее отомстит за него.

Он поехал. Поехал на юг, по направлению к морю, домой. Он думал о своем доме, который любил. О доме с бассейном, новой кухней, двойным гаражом, акустической системой и плазменным телевизором. Думал о пикниках, которые устраивал у себя дома, о своих рыбацких снастях. А потом подумал о своей прекрасной жене и чудесном сыне. Он ехал быстро, в тишине, с поднятыми стеклами. Музыка и шум внешнего мира только нарушили бы ход его мыслей, загрязнили бы чистоту его помыслов о счастье и довольстве. Он — счастливчик, ему чертовски повезло.