– Приятного дня, – отозвалась Джулия, как будто ошарашенная его последними словами.

Леонард обогнал их и поспешил дальше, мучимый чувством, что его снова обманули.

Относительно выводов следствия судья Джеймс Фернс не сомневался – и гнул линию доктора Бёрда. Возражения Корелла остались почти без внимания, несмотря на изящные литературные формулировки. Впрочем, помощник инспектора выступал без особого пафоса. Встреча с Джулией подорвала его силы. Не добавил настроения и вопрос судьи: «Что же Сэндфорд сам не явился?» – заданный вместо приветствия.

Во время заседания Фернс как будто смотрел сквозь Корелла. «Нули! – возмущался про себя тот. – Что они знают!» Но участники выглядели вполне уверенными в себе. И слово «суицид» падало в гулкой тишине зала с неумоливостью не подлежащего обжалованию приговора.

Корелл недоумевал. Эта рутина совершенно сбила его с толку. «Это же Тьюринг! – мысленно возмущался он. – Неужели они этого не понимают?»

По окончании заседания Джеймс Фернс и Чарлз Бёрд нарочито громко – как показалось Кореллу, по крайней мере, – разговаривали друг с другом и смеялись, как будто были в комнате одни. Леонард сжал кулаки. В голову полезли мысли о мести. Когда-нибудь, когда-нибудь… Джеймс Фернс был коротышка лет пятидесяти с небольшим. Тоненькая полоска усов придавала ему по-военному самоуверенный вид. Судья был заметной фигурой в местном отделении клуба «Ротари»[27] и часто появлялся на Карнивал-филд с двумя ротвейлерами.

Корелл вышел на улицу. На нем был новый твидовый костюм, который казался ему слишком дорогим и элегантным и в котором тем не менее он чувствовал себя вполне комфортно. На ступеньках здания суда стояли репортеры. Всего четверо или пятеро человек – не так много, чтобы прятаться или окружать себя охраной, но вполне достаточно, чтобы самодовольно раздуть щеки. Фернс любил журналистов, но это чувство едва ли можно было считать взаимным. В их присутствии судья имел привычку напыщенно выражаться и вытягиваться в струнку, – а какому репортеру придется по душе такое? Сам Корелл находил эти манеры Фернса отвратительными, хотя прекрасно понимал его. Он и сам невольно приосанивался при виде журналистов, хотя и не пытался изображать из себя звезду. Кроме того, в тот день его мучили совсем другие мысли.

Два человека тут же привлекли внимание Корелла. Одним из них был Оскар Фарли, чьи проблемы со спиной, похоже, усугубились. Он стоял, опершись на трость, придававшую ему вид одновременно величественный и болезненный. Фарли производил впечатление столичного аристократа, оказавшегося в толпе провинциальных обывателей.

Но другой мужчина заинтересовал Корелла еще больше. Он стоял среди репортеров, но внимательный взгляд сразу распознавал в нем представителя совершенно другого мира. Мужчина был одет просто – хлопковые брюки и вельветовая куртка. Он не имел шляпы и выглядел немногим старше Корелла. Самым замечательным в нем были глаза – суженные и необыкновенно пронзительные, словно настороженные. Из кармана куртки торчала коричневая записная книжка. Сам не зная почему, Корелл притронулся пальцами к краю шляпы, приветствуя его, как коллегу.

Они собрались на небольшой площадке под лестницей, ведущей к входу в здание суда. Когда в дверях наверху появился Фернс, толпа замерла в ожидании. Судья прокашлялся.

– Мы пришли к выводу, что это было самоубийство. Так сказать, акт свободной воли, – объявил он, как будто возможны какие-то другие виды самоубийства.

– Что послужило причиной? – спросил молодой журналист.

Вместо ответа Фернс углубился в рассказ о том, что обнаружили полицейские в доме на Эдлингтон-роуд.

– Тьюринг не мог не знать, что такое цианистый калий, – добавил доктор Чарлз Бёрд.

– У него были причины свести счеты с жизнью, – снова взял слово судья. – В свое время он прошел через унизительный судебный процесс.

– Но почему яблоко? – поинтересовался мужчина средних лет в круглых очках.

Вопрос был к Кореллу, но у него не хватило смелости вступить в разговор. Поэтому он стоял и слушал, как Бёрд излагал свою версию насчет того, что яблоко должно было нейтрализовать горечь яда. Корелл тут же вообразил себе рецепт в поваренной книге: «Приправьте цианидом. Горечь можно нейтрализовать соком яблока».

Потом судья Фернс поведал, что самоубийство Тьюринга не было заранее спланированным актом.

– Он следовал внезапному порыву. Такие люди часто ведут себя непредсказуемо.

– Какие такие? – Это был тот репортер, что спрашивал о яблоке.

– Позвольте, я объяснюсь, – ответил Джеймс Фернс. – Все мы разные. Тот тип людей, к которому принадлежал Тьюринг, отличается импульсивностью. Их эмоциональная жизнь похожа на американские горки. Подозреваю… или даже так: имею все основания утверждать, что решение свести счеты с жизнью было принято профессором в состоянии душевного кризиса. Оно пришло ему в голову внезапно. Возможно, просто из потребности резко что-то поменять…

Корелл молчал. Оглядывая репортеров, склонившихся над своими блокнотами, он поймал взгляд мужчины в вельветовой куртке и вздрогнул. Этот человек как будто за что-то осуждал его. Леонард решил протестовать.

– Должен заметить, меня восхищает проницательность господина судьи, – объявил он.

– Что вы хотите этим сказать? – пробормотал Фернс.

– Вот так, с ходу раскусить профессора Тьюринга, – продолжал Корелл. – Я-то думал, подобным выводам должно предшествовать пристальное изучение его жизни и научных изысканий.

– Ну… – Фернс замялся.

– Но, в конце концов, мистер Фернс так и не пояснил нам, что же это за тип, к которому принадлежал Алан Тьюринг. Имел ли мистер судья в виду университетских профессоров, страстных экспериментаторов – или намекал на сексуальную ориентацию профессора… Я не столь силен в типизациях, но могу выделить, по крайней мере, один тип людей, который мне хорошо знаком: это те, кто имеет привычку говорить о том, чего не знают.

В толпе кто-то рассмеялся.

– Я только хотел сказать… – послышался смущенный голос Фернса.

– Все, что я могу утверждать, – нам неизвестны мотивы поступка Алана Тьюринга. Мы еще слишком плохо знаем его жизнь. Дело закрыли в спешке, не дав расследованию развернуться. На сегодняшний день все суждения о мотивах самоубийства профессора – не более чем досужие сплетни или бездоказательные спекуляции.

Снова послышался смешок. Корелл пережил мгновение триумфа, но, подняв глаза на публику, увидел, что никто из журналистов за ним не записывает, а лица доктора и судьи искажены злобой. В толпе воцарилось неловкое молчание. И опьянение собственной смелостью, на какое-то мгновение вскружившее Кореллу голову, развеялось. Он высматривал в толпе мужчину в вельветовой куртке, но тот спрятался за спину высокого репортера с щелью между передними зубами. Корелл растерялся.