– Это все, что я хотел вам сказать, джентльмены.

Последняя фраза повисла в воздухе, как будто его слова уже не имели прежнего веса.

Тем не менее он сделал это. Корелл коснулся пальцами края шляпы, повернулся и пошел, чувствуя на себе их взгляды. Он представлял себе, какой скрюченной и жалкой выглядит его спина, представлял свой девчоночий зад. Он слышал, какие комментарии, пусть даже мысленно, отпускают ему вслед собравшиеся у здания суда репортеры, и включил все возможные защитные механизмы. Какое ему, в конце концов, дело до этих напыщенных стариков? Пусть думают что хотят…

Но стыд уж накатывал волной. И Корелл уже спрашивал себя: так ли уж не прав был Фернс? Выглядел ли он в достаточной мере идиотом, чтобы заслужить такую атаку? Разве гомофилы и в самом деле не подвержены непредсказуемым переменам настроения? Они могут пребывать в глубоком отчаянии, а в следующий момент исполниться радости и оптимизма. Что он об этом знает? Фернс всего лишь рассуждал о психологии, если кто и выставил себя идиотом, так это Корелл. Зачем было так подставлять себя?

Но самым страшным было внезапное чувство опустошенности. Леонард будто лишился чего-то самого важного. И это было даже не расследование, ставшее для него окном в большой мир, но… сам порыв, опьянение работой. Теперь все кончено. Смерть Тьюринга представят как самоубийство, и он больше ничего не сможет сделать.

Письмо все еще оставалось при нем, но ничего не добавляло к уже известному. Леонард успел лишь немного приоткрыть кулису чужой жизни – и уже был вынужден отступить. Обычно к концу расследования он не чувствовал ничего, кроме разочарования и скуки, но дело Тьюринга обещало слишком многое. Здесь оказались задействованы люди из Челтенхэма, шпионы и большая политика…

Теперь все кончено. Корелла ждали привычная скука и поиски преступника, навалившего кучу мусора под окнами полицейского участка. Он попробовал сосредоточиться на другом. Вспомнил Джулию и странную девочку. Погрузившись в мрачные мысли, Леонард не сразу услышал окликающий его мужской голос:

– Эй, вы! Подождите минутку!

Оглянувшись, Корелл увидел мужчину в вельветовой куртке и сразу раскраснелся, словно школяр, неожиданно заслуживший одобрение учителя. Тучи рассеялись, но помощник инспектора не спешил отдаваться внезапно нахлынувшему радостному чувству.

– Отличный комментарий к заключению судьи.

Эта реплика пришлась в самую точку. Она требовала искреннего ответа и заставила молодого полицейского раскрыться перед незнакомцем.

– Я выставил себя идиотом, – пробормотал он.

– Обычные метания правдоруба, – отозвался мужчина в куртке.

Правдоруб. Это было, пожалуй, слишком. Стараясь не терять самообладания, Корелл протянул незнакомцу руку и представился. Тот назвался Фредриком Краузе, профессором логики из Кембриджа и другом доктора Тьюринга, «по крайней мере, его почитателем». Он явился к зданию суда, «чтобы почтить память Алана».

– Почтить память? – удивился Леонард.

– Если б вы хоть немного знали его, то убедились бы, насколько смешно и нелепо говорить об Алане как о представителе некоего человеческого типа.

– В каком смысле? – не понял Корелл.

– Во всех. Если на свете есть еще хотя бы один человек, принадлежащий к тому же типу, что Алан, хотел бы я на него посмотреть.

– В самом деле?

– Вы ставите под сомнение версию самоубийства, если я вас правильно понял, – поспешил сменить тему Краузе.

– В ее пользу говорит многое, – ответил Леонард.

– И все-таки…

– И все-таки я слишком мало знаю о Тьюринге, чтобы что-либо утверждать.

– Я тоже.

– Вы тоже?

Мужчина кивнул и шагнул к нему. Корелл невольно отшатнулся, как будто тот подошел слишком близко. Краузе попросил его рассказать о том, что он видел в доме на Эдлингтон-роуд. В очередной раз пересказывая известные ему обстоятельства дела, Леонард почувствовал смятение в мыслях. Слова звучали пусто.

– А что вы сами обо всем этом думаете? – спросил он Фредрика Краузе. – Мог ли Алан Тьюринг свести счеты с жизнью?

– Здесь не о чем особенно думать, – ответил Краузе. – Но Алан был одержим своими дьяволами, и потом…

Профессор замешкался, и Корелл обратил внимания на одну его особенность: когда Краузе думал, у него подрагивало веко.

– Что потом? – не выдержал Леонард.

– Для математиков и физиков старение – само по себе трагедия, по крайней мере для большинства из нас. В этом отношении мы похожи на спортсменов. Эйнштейну было двадцать шесть, когда он пережил свой annus mirabilis[28]. Оставшегося времени оказалось более чем достаточно, чтобы иметь возможность бросить взгляд внутрь себя.

– Это плохо? – удивился Корелл.

– Как вам сказать… Если вглядываться в себя столь же пристально, как до того в математические проблемы, все летит к черту.

Сказав это, он заметно повеселел и добавил, что Алан повел себя как идиот, поселившись «в этом пуританском гнезде». Он ничего не имел против Уилмслоу; тем не менее «нет места более противного духу Кембриджа, чем Манчестер».

– Духу Оксфорд-роуд, вы хотели сказать?

– Что, простите?..

– Есть такая улица, где мужчины предлагают себя друг другу.

– Вот как?

– Могу я спросить у вас одну вещь? – Корелл пристально посмотрел на профессора.

– Вы полицейский и имеете право спросить меня, о чем сочтете нужным.

– Мой вопрос не имеет отношения к расследованию.

– Тем лучше.

– Одно время я увлекался математикой, – Корелл стыдливо опустил глаза.

– Прекрасно!

В возгласе Краузе слышался сарказм, но Леонарду не было до этого никакого дела.

– Особенно меня занимал парадокс лжеца.

– О… понимаю.

– Я долго не воспринимал его всерьез, думал, что это не более чем игра, но потом прочитал…

«В протоколе», – захотелось добавить ему. Но Корелл вовремя понял, что это прозвучит идиотски.

– Что прочитали? – В голосе Краузе слышалось искреннее любопытство.

– Что за парадоксом лжеца стоят фундаментальные научные проблемы, которые… – Леонард осекся. – В общем, был бы признателен вам за кое-какие разъяснения, – пробормотал он.

– Превосходно! – воскликнул Краузе. – Вы радуете и одновременно удивляете меня. Парадокс лжеца! Нет темы для меня более близкой… Теперь-то вы уже точно никогда от меня не отделаетесь.

– Попробую рискнуть, – улыбнулся Корелл.