тех пор, пока не стал похож на того, кого нарисовал. О Фрэнк, ты ведь так и не позавтракал! Садись и немедленно положи что-нибудь в рот! Все это из-за того, что ты ничего не ел!

– Ты думаешь, только из-за этого? – спросил он. – По твоему мнению это лицо человека, который всего лишь не позавтракал? А мне кажется, это лицо человека виноватого…

– Виноватого, согласна. Вот как только ты съешь свой завтрак, хоть он и остыл, как только выкуришь свою противную черную трубку, твое лицо больше не будет выглядеть виноватым.

Фрэнк посмотрел на холст с видом равнодушного наблюдателя.

– Мне кажется, что эта тварь сделала что-то гораздо худшее, чем не съела свой завтрак, – сказал он.

– Что за чепуха! – возмутилась Марджери. – Я принесу тебе свежий чай, но посмотри на эту восхитительную холодную куропатку – она просто умирает от того, что ее еще не съели. Принимайся-ка за нее, пока меня не будет.

Фрэнк почувствовал голод; он уселся и принялся разрезать «восхитительную куропатку», о которой говорила Марджери. У него было странное ощущение, как будто он только что очнулся ото сна или, наоборот, только что заснул и видит сон. Он не мог понять, что представлялось более реальным – те часы, что он провел перед холстом, или настоящий момент, когда он думает о Марджери. Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что оба эти состояния целиком захватывали его, хотя и были совершенно непохожи.

Внезапно он импульсивно отбросил нож и вилку и снова повернулся к картине. Да, сомнений не оставалось. В чертах лица угадывалась виноватость, и, как подметила Марджери, в этом он был похож на самого себя.

Что до Марджери, то когда она обнаружила стертое лицо, вернувшись в студию после завтрака, и особенно когда на ее глазах Фрэнк набросал другое, к ней вернулись все ее страхи и сомнения. Однако она, совершив над собой усилие, прогнала тревожные мысли. Вскоре она принесла свежий чай и попыталась разговорить мужа.

– Скажи, дорогой, какая часть твоей индивидуальности исчезла этим утром? – спросила она. – Почему ты такой же угрюмый, когда пишешь? Никак не могу привыкнуть к этому. Взбодрись, ведь сегодня днем мы играем в теннис у Фортескью, и если ты будешь таким же сумрачным, тебе в пару подойдет только мистер Ф. Какой же он ужасный человек, Фрэнк! Я люблю его ничуть не больше, чем один христианин должен любить другого, при том, что он пресвитерианин!

– Но я не могу пойти к Фортескью, – возразил Фрэнк. – Хочу продолжить начатое. Я работал очень напряженно, но так и не закончил то, что планировал.

– Хорошо, не останавливайся, – сказала Марджери. – Я могу пойти одна. Вернусь домой после чаепития, и преподобный мистер Гринок пообедает с нами, а преподобная миссис… – увидев скорбную мину на лице мужа, она поспешила закончить мысль, – да, и преподобная миссис.

– Есть некоторые люди, – сказал Фрэнк, – которые заставляют меня чувствовать себя так, как, по моим представлениям, должны чувствовать себя кролики, когда к ним в норку залезает хорек, – мне хочется удрать.

– Да, дорогой, я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. Миссис Гринок всегда бывает слишком много.

Присутствие Марджери чудесным образом умиротворяло Фрэнка. Она несла в себе атмосферу благоразумия. Он откинулся на спинку стула и больше не думал о портрете.

– О, я совсем забыла сказать тебе, – продолжила она. – Мама хочет, чтобы мы оба приехали в Лизард и провели у них пару дней. Они, как ты помнишь, уезжают в четверг, и я уже вряд ли ее увижу после этого.

– Я не смогу поехать, – сказал Фрэнк. – Я не могу оставить свою картину, когда только начал ее писать.

– Но я бы хотела, чтоб ты поехал, – сказала Марджери.

– Марджери, какая же ты глупая! Я действительно не могу. Однако нет никакой причины, чтобы ты сама не поехала. – Он внезапно вскочил. – Марджери, скажи мне, чтобы я бросил эту работу, и тогда я поеду. Но… я не могу, – скис он.

– Фрэнк, это ты глупый. Конечно, ничего подобного я не скажу. Я бы очень хотела, чтобы ты оставил свой портрет всего на пару дней и поехал со мной, но я знаю, что убеждать тебя бессмысленно. Думаю, я поеду не на две ночи, как собиралась, а на одну, то есть, если я отправлюсь завтра утром, то вернусь вечером в пятницу. Понимаешь, я обязательно должна повидаться с матерью, прежде чем она покинет Корнуолл.

Фрэнк встал и подошел к мольберту.

– Что не так с этой картиной? – спросил он раздраженно.

– Ты просто сам придумываешь себе противоречия, – спокойно произнесла Марджери. – Это твое любимое занятие, если на то пошло, но я бы не советовала тебе работать в этом состоянии. О Фрэнк, мне пришла на ум блестящая идея!

– И какая?

– Ты вложишь в эту картину всю противоречивость своей личности и больше никогда не будешь противоречивым. О, как я рада, что додумалась до этого!

Фрэнк взял уголек и нанес несколько штрихов на лицо, подправляя его.

– Этот набросок… – сказал он. – Я нарисовал его, прислушиваясь к себе. Это то, что я видел внутренним взором все утро, за исключением того промежутка времени, когда ты принесла завтрак.

– Но Фрэнк, ты выглядишь здесь скотиной! – не выдержала Марджери. – Я больше ни минуты не хочу оставаться в студии и смотреть на это. Да тебе и самому не стоит. Советую тебе немного прогуляться. Напомню, что ты собирался встретиться с Хупером по поводу починки калитки, ведущей к эстуарию. И не забудь сказать ему, чтобы он попридержал свои фантазии, когда будет размечать теннисный корт. Ты же видел, что его собственный корт около ста футов в длину! Ну же, пошли.

Фрэнк отвернулся от мольберта.

– Хорошо, я пойду. Я не могу продолжать работать прямо сейчас – не знаю почему. Но я напишу свой автопортрет только так, как я вижу, а вижу я именно так.

– Конечно, конечно, дорогой. Во всяком случае, никто не посмеет сказать, что ты приукрашиваешь самого себя, – примирительно сказала Марджери.

Они оделись и пошли гулять. После вчерашнего ночного дождя воздух был свеж, листья на деревьях уже приобретали золотую и красно-коричневую окраску. Над кромкой эстуария все еще висел легкий туман, но если приглядеться, можно было увидеть высокие мачты кораблей в гавани Фолсмут – она находилась в пяти милях от них; казалось, мачты прокалывают туман, как иголки. Начинался прилив, и длиннопалые морские водоросли мягко покачивались в воде, как руки слепого человека, на ощупь идущего к свету. Едва слышный шум моря,