Анника не ответила.

– Я сказал, что у тебя нет возможности заплатить выкуп в размере сорока миллионов долларов. Объяснил, что ты живешь в съемной квартире и у тебя двое детей и обычная работа, но сообщил также, что у тебя есть небольшая сумма, полученная в виде страховки за сгоревшую виллу, и что ты сходишь в свой банк в понедельник и узнаешь, как много сможешь получить от них.

Анника резко выпрямилась на диване.

– На кой черт ты рассказал это? Сейчас ведь ему известно, что у нас есть деньги!

– Томаса спросят обо всех ваших средствах, и он проговорится.

– Ты так думаешь!

Халениус поднял на нее глаза.

– Не сомневайся.

Анника встала и вышла на кухню. Халениус последовал за ней.

– Они никогда не должны уличать нас во лжи. Тогда переговоры начнутся снова, и не с нуля, а с минус ста.

Она прислонилась к мойке и скрестила руки на груди.

– Выходит, сейчас ты и похититель лучшие друзья, не так ли?

Халениус подошел вплотную к ней, его глаза налились кровью.

– Я буду стоять на голове и петь «Марсельезу» задом наперед, если это поможет Томасу вернуться домой к тебе и детям, – ответил он, направился в прихожую, надел куртку и ботинки. – Компьютер пусть останется, – сказал он. – Я вернусь завтра рано утром.

И прежде чем Анника успела произнести еще хоть слово, попросить прощения или поблагодарить, исчез за дверью.

Я проснулся от вони. Она не имела ничего общего с другими неприятными амбре, когда-либо достигавшими моего обоняния, ни испортившейся салаки или креветок, ни бытовых отходов, и была тяжелой и едкой, с привкусом аммиака.

– Эй, – прошептал я датчанину. – Чувствуешь запах? Что это такое?

Он не ответил.

Снаружи уже рассвело. Заменявший дверь лист железа четко выделялся на фоне стены благодаря яркому желтоватому ореолу. Мне стало интересно, который сейчас час. У экватора солнце встает рано, значит, наверное, где-то шесть или семь часов. А с учетом двухчасовой разницы дома только четыре или пять утра. Анника наверняка еще спит. А дети, пожалуй, лежат с ней в нашей большой кровати. Собственно, мы договорились, что каждый должен спать в своей, но, насколько мне известно, Анника отступает от данного правила порой, когда я в отъезде, особенно с Калле. У него случаются просто ужасные кошмары время от времени, и тогда она обычно берет его в нашу постель и укачивает, пока он не засыпает.

От недостатка влаги у меня кружилась голова и сердце стучало как заведенное. Рот был полон земли. Руки онемели, я повернулся на живот, стараясь вернуть их к жизни. Меня связали веревкой на сей раз, возможно, у них закончились пластиковые ремешки.

Тогда среди ночи Длинный внезапно ввалился в хижину, осветил мое лицо карманным фонариком, перевел меня в сидячее положение и заорал «сома, сома», а потом дал мне листок бумаги с текстом «Where did Annika live when you met her?».

– What?[14]– спросил я и почувствовал, как мой пульс подскочил до потолка, луч света ослепил меня, и я видел только белые точки перед собой. Откуда он мог знать об Аннике? Это какой-то трюк? Чего он хотел?

Я повернулся к датчанину, но не смог увидеть его из-за белых точек.

– Андика! – крикнул Длинный. – Андика йибу.

Он наклонился вперед с большим ножом в руке, и у меня потемнело в глазах, но он не полоснул им меня, а разрезал ремешок, связывавший мои руки за спиной, и бросил карандаш мне на колени.

– Андика йибу, – повторил он, держа передо мной листок бумаги.

Он хотел, чтобы я написал ответ?

Руки не повиновались мне, я попытался взять карандаш, но выронил его. Длинный заорал у меня над головой «харака, харака», мне удалось крепко зажать карандаш между большим и средним пальцами, и я написал ответ прыгающими буквами. Потом охранник связал мои руки толстой веревкой, выключил фонарь и исчез в темноте, которая стала еще более плотной, чем раньше.

– Что происходит? – прошептал я датчанину, но он не ответил.

Я был ужасно измотан и заснул почти сразу же.

Потом наступило утро, и я старательно пытался найти ответ на мучивший меня вопрос.

Откуда они знали про Аннику? Я же не называл ее никому, ни охранникам, ни кому-либо из прочих заложников. Откуда они могли знать? Мой мобильник был отключен, когда они забрали его у меня, и я не давал мой пин-код, поэтому из него они не могли получить такие данные. Бумажник?

Мне стало не по себе. Точно. Там находились фотографии ее и детей с именами и датами на обратной стороне.

Но почему они хотели узнать, где она жила, когда мы встретились? Зачем понадобилось задавать столь странный вопрос? Что они могли сделать с такой информацией? Она ведь ничего не стоила, ее ведь знал еще только один человек и…

У меня перехватило дыхание. Они разговаривали с ней. Боже, они разговаривали с ней, и она захотела проверить, жив ли я, действительно ли они держат меня у себя в плену… Скорее всего, так и есть! Волна облегчения нахлынула на меня, и я громко рассмеялся.

Но как они добыли ее номер? Все наши телефоны засекречены, за исключением моего мобильного, а по нему они не могли до нее добраться.

Я посмотрел в направлении света, пробивавшегося внутрь из-под листа обшивки стены. И в поле зрения попал маленький паук. Мы минуту смотрели друг на друга в полутьме, паук и я, а потом он быстро подбежал к моему лицу и вскарабкался на него, словно это был небольшой валун. Я зажмурился и почувствовал, как его быстрые маленькие ножки засеменили по моему веку. А после того как он миновал мое ухо и исчез в волосах, я не чувствовал его больше и, пусть даже не верил, что он ядовит, решил подстраховаться на всякий случай и с силой потряс головой с целью сбросить его.

Потом я лежал неподвижно и прислушивался к звукам, доносившимся со стороны света. Слышал, как охранники ходили туда-сюда снаружи, один сказал что-то другому. Запах здесь внутри был действительно ужасным.

– Послушай, – прошептал я датчанину и кое-как сел. – Чем так воняет?

Из моего нового положения я довольно хорошо видел своего товарища по несчастью (по-моему, его звали Пер). Он лежал на спине и таращился в потолок глазами, как бы покрытыми сероватой пленкой, с серым лицом. И все его тело было серым, а серые губы широко раздвинуты, словно он кричал кому-то вверх, кто-то заполз к нему в рот и шевелился там, и он закричал, и его крик устремился к потолку, а затем наружу сквозь щели вокруг двери и через маниатту к горизонту, но кричал не датчанин, не Пер, а я, и я кричал и кричал, пока дверь не отодвинули в сторону, и тогда свет резко осветил тело, и я увидел всех муравьев на нем.