Моя невестка Розалия, жена Джузеппе, была потрясена этим горем. Безутешные дети были рядом с ней и окружили ее заботами, боясь, что ей станет плохо, потому что она непрерывно рыдала и смотрела в пустоту выпученными, как у безумца, глазами. Мои сестры Джакома, Лючия и Агеда были с матерью, которая вела молитвы розария с насупленным лбом и превратившимся в восковую маску лицом. Остальные невестки, Летиция и Ливия, принимали многочисленные визиты родных, которые, несмотря на поздний час, приходили в дом, чтобы принести свои соболезнования и присоединиться к молитвам.

А я?.. Ну, я ходила взад и вперед по громадному дому, поднималась и спускалась по лестницам, словно не могла сидеть на месте от сердечной боли. Добравшись до крыши, я выглядывала на небо из окна мансарды, а потом разворачивалась и снова спускалась к прихожей, проводя ладонью по гладким и блестящим деревянным перилам, по которым мы все катались, когда были маленькими. Мой мозг постоянно выуживал далекие воспоминания детства, воспоминания об отце и брате. Я без устали повторяла себе, что мой отец был замечательным, самым лучшим отцом и что мой брат Джузеппе, хоть и приобрел с годами нелюдимый нрав, был хорошим братом, который щекотал меня, когда я была еще девчушкой, и прятал игрушки, чтобы меня позлить. Оба они проработали всю жизнь, охраняя и приумножая семейное достояние, которым они глубоко гордились. Вот какими были мой отец и брат. И они погибли.

Соболезнования и плач продолжились на следующий день. На вилле «Салина» царили печаль и горечь. В саду стояли десятки машин, сотни людей пожимали мне руку, целовали и обнимали меня. Пришли все, кроме сестер Шьярра, и мне было очень обидно, потому что Кончетта Шьярра многие годы была моей лучшей подругой. Не скажу, что я не ожидала такого от младшей, Дории (последнее, что я знала о ней, это то, что, как только ей исполнилось двадцать, она покинула Сицилию и, перебиваясь то тут, то там, окончила факультет истории в какой-то там зарубежной стране и теперь работала секретарем в каком-то далеком посольстве), но от Кончетты? От Кончетты я такого не ожидала. Она очень любила моего отца, так же, как я высоко ставила ее родителей, и, несмотря на возможные деловые проблемы с нашей семьей, я ни на минуту не поверила бы в ее отсутствие, даже если бы мне поклялись, что она не придет.

Похороны прошли в воскресенье утром, потому что Пьерантонио смог приехать из Иерусалима только поздней ночью в субботу, а мать во что бы то ни стало хотела, чтобы именно он провел панихиду и отслужил заупокойную мессу. Я плохо помню о том, что было до приезда Пьерантонио. Знаю, что мы с братом крепко обнялись, но его тут же забрали от меня, и ему пришлось выносить целование рук и поклоны, полагающиеся ему по сану и по обстоятельствам. Потом, когда его оставили в покое, поев что-то, он закрылся с матерью в одной из комнат, и я уже не видела, как они вышли, потому что заснула на диване, на котором молилась.

В воскресенье рано утром, пока мы собирались в домашнюю церковь, где должна была состояться заупокойная служба, мне вдруг позвонил капитан Глаузер-Рёйст. Я пока бежала к ближайшему телефону, думала раздраженно: почему он звонит мне в такое время и в такой неподходящий момент, ведь перед отъездом из Рима я попрощалась с ним и рассказала о происшедшем, так что его звонок показался мне проявлением неуважения и плачевным, неуместным поступком. Конечно, при таких обстоятельствах я была не настроена на любезности.

— Это вы, доктор Салина? — спросил он, услышав мое короткое, сухое приветствие.

— Разумеется, это я, капитан.

— Доктор, — повторил он, не обращая внимания на мой неприветливый тон, — мы с профессором Босвеллом здесь, на Сицилии.

Если б меня в этот момент кольнули иглой, не пролилось бы ни капли крови.

— Здесь? — удивленно переспросила я. — Здесь, в Палермо?

— Ну, мы в аэропорту Пунта-Раизи, где-то в тридцати километрах от города. Профессор Босвелл пошел брать машину напрокат.

— Но что вы здесь делаете? Потому что, если вы приехали на похороны моего отца и брата, уже поздно. Вы не успеете сюда доехать.

Мне было неловко. С одной стороны, я была признательна за их расположение и желание быть со мной в такой тяжелый момент; с другой — мне казалось, что их поступок чрезмерен и неуместен.

— Мы не хотим вас беспокоить, доктор. — Громкий голос Глаузер-Рёйста перекрывал шум динамиков аэропорта, приглашающих на посадку пассажиров нескольких рейсов. — Мы подождем, пока окончатся похороны. Как вы думаете, в котором часу вы сможете с нами встретиться?

Моя сестра Агеда встала передо мной и начала стучать по наручным часам.

— Не знаю, капитан. Вы же понимаете, что это такое… Может, в обед.

— А раньше не получится?

— Нет, капитан, не получится! — довольно обиженно ответила я. — Может, вы забыли, мои отец с братом погибли, и у нас похороны!

Я так и видела, как по ту сторону телефонного провода он глубоко вздыхает, чтобы набраться терпения.

— Понимаете, доктор, мы нашли вход в Чистилище. Он здесь, на Сицилии. В Сиракузах.

У меня захватило дух. Мы нашли вход.

Я не захотела смотреть на отца с братом, когда гробы открыли, чтобы мы могли попрощаться с ними. Проявляя силу духа, мать приблизилась к ним и нагнулась сначала к отцу, поцеловав его в лоб, а потом к брату, которого тоже хотела поцеловать, — но тут она сломалась. Я видела, как она зашаталась и ухватилась одной рукой за край гроба, опираясь другой на набалдашник трости. Стоявшие за ней Джакома и Чезаре бросились поддержать ее, но она оттолкнула их резким жестом. Она склонила голову и разразилась немым плачем. Я никогда не видела, чтобы мать плакала. Ни я, ни кто-либо другой, и, думаю, от этого нам стало больнее, чем от всего происходящего. Мы в растерянности смотрели друг на друга, не зная, что делать. Агеда с Лючией тоже расплакались, и все мы, включая и их, и меня, сдерживаясь, подались вперед, в сторону матери, чтобы поддержать и утешить ее. Однако единственным, кто на самом деле подошел к ней, был Пьерантонио, который, ринувшись к ней из-за алтаря и поспешно сбежав по ступеням, обнял ее за плечи и утер ей слезы собственной рукой. Она приняла утешение, как маленькая, но все мы поняли, что в тот день произошел надлом, непоправимый сбой, начавший некий обратный отсчет, и что она никогда не оправится от этих смертей.

Панихида и похороны закончились, и пока мы возвращались в дом и ждали, когда подадут на стол, я попросила Джакому, чтобы она дала мне машину, чтобы съездить в Палермо, потому что договорилась встретиться с Фарагом и Глаузер-Рёйстом в двенадцать тридцать в ресторане «Ла Гондола» на улице Принчипе-ди-Скордиа.

— Ты что, с ума сошла? — воскликнула сестра, вытаращив глаза. — Разве можно в такой день ходить по ресторанам?

— Это по работе, Джакома.

— Мне все равно! Звони своим друзьям и говори им, чтобы приезжали обедать сюда. Ты никуда не поедешь, понятно?

Так что я позвонила по сотовому Глаузер-Рёйсту и объяснила, что по очевидным семейным обстоятельствам я не могла покинуть виллу и что они с профессором приглашены к нам на обед. Я, как могла, объяснила ему, как к нам проехать, и несколько раз уловила в его интонациях какую-то недомолвку, которая вызвала у меня раздражение.