– Что? – не поняла я. – Какие глаза?

– Твои глаза! Мешки надо убрать, морщины. Заурчик так хорошо всё отрезает… Через месяц как новенькая будешь…

Я вздрогнула.

– Хорошо… я напишу тебе, если что…

Алина пошевелила выпяченной верхней губой.

– Надо с собой обязательно все время что-то делать.

Я кивнула и побыстрее ушла. Конечно, с собой что-то надо делать, но не в том смысле, как думает Алина. Я бы не отказалась вернуться на двадцать лет назад и пойти в другую сторону, с молодым лицом и молодой душой. Но резать веки и надувать губы я не буду. И зачем только мне эта Алина встретилась и зачем я стала с ней разговаривать… Настроение мое как-то резко ухудшилось. Тем более что Алёша почему-то не писал со вчерашнего вечера. Ни «привет», ни «пока», ни «как дела», ни сердечка, ни цветочка – ничего. Наверное, надо спросить, как там с Лёней… Неудобно – и спрашивать неудобно, и не спрашивать. Потому что вообще это все неправильно.

Когда Мариша была поменьше, она как-то взялась смотреть турецкий исторический, а точнее, псевдоисторический сериал про гарем. У меня по вечерам были группы, а она сидела дома, делала уроки и смотрела все подряд. Однажды я пришла домой пораньше и застала сцену: Мариша плачет, смотрит фильм, а на экране телевизора три жены бьют одну, плохую, из-за которой кто-то только что умер. Бьют не страшно, но выразительно. Мариша плакала из-за всей неразрешимой ситуации.

Я тогда решила поменять расписание своих занятий, мне это удалось, а когда я все же работала вечером, то брала ее с собой, дома одну больше не оставляла. Но эта сцена запала мне в голову.

Я думала о том, что как-то подсознательно многовековой или многотысячелетний образ семьи, состоящей из мужа и жены, в головах современных детей может измениться. Вокруг очень много мусульман, живущих по-иному, и не только в подъезде – подъезд еще ладно. Не придет ведь в голову Марише брать пример с нашего дворника, живущего в подвале с двумя женами, двумя тещами и семерыми детьми. Раньше там жили коты, плодившиеся без разбору, потом их истребил один сосед, страдавший от кошачьего запаха в подъезде, теперь в подвале полулегально живет дворник из Средней Азии. Как-то обустроился…

И параллельно по телевизору – яркая жизнь царского гарема. Восточные цари – гладкие, сладкие, красивые, девочкам нравятся. Их жены-красотки – в нарядах, драгоценностях – тоже… Ну и ладно, что у одного царя – шестнадцать жен, а из-за двери выглядывают забитые красавицы-служанки, которые тоже не прочь стать женами… Вообще это все не про нас. Сказка – ложь, а в ней намек, добрым девицам урок…

Это я все к тому, что раз, и два, и три у меня проносилась совершенно ужасная, невозможная мысль – а вот согласилась бы Вика жить с Алёшей, ничего не меняя и зная, что у него есть я, живу с ним в сказочном домике, где Алёша отдыхает и репетирует. Но ведь я сама никогда не согласилась бы на гарем… А быть одной из двух официальных жен – согласилась бы?.. Чудовищный вопрос для христианки и совершенно нормальный для мусульманки. Подеремся? Ну нет, конечно. Мужчинам – драться и уничтожать жизнь, женщинам жизнь продолжать…

У Алёши почему-то нет креста на груди, я не решилась спросить – почему, но мне показалось, когда мы заходили в монастырь, что он хорошо знает правила посещения церквей, бывал и не раз… Не успели поговорить об этом. Но ведь у нас столько времени впереди…

К вечеру настроение у меня испортилось окончательно, потому что Алёша так ни разу ничего не написал. Я подождала до ночи, потом до утра, потом еще до вечера… И написала сама.

«Как дела?» – спросила я.

«Проблемы, – тут же ответил Алёша. – Прости, что не писал. Хотел позвонить. Много работы. В субботу концерт».

Странно, он не написал «приходи». Я помню, что в субботу концерт. Мы говорили об этом. Он репетировал на рояле в холле гостиницы, говорил, что со вторника по четверг будет репетировать по семь-восемь часов… И еще говорил, что мне выпишут пригласительный на третий ряд… Там самая лучшая акустика…

Дни до субботы пронеслись быстро. Алёша несколько раз писал, но так ни разу не позвонил. Спрашивал, как я, а я спрашивала, как он. Поскольку про концерт он ничего так и не говорил, я решила, что что-то отменилось. Позвонила в консерваторию – нет, мне сказали, что все будет. Стараясь не перегружать себя плохими мыслями и ненужными догадками, я предложила в пятницу вечером Марише:

– Пойдем завтра в консерваторию?

– Пойдем, – не задумываясь, ответила Мариша. – Вдвоем?

– Да.

Я обратила внимание на это уточнение, но не стала ничего говорить. Конечно, вдвоем. Я Марише так ничего и не говорила про свои новые события в жизни, потому что ребенку – даже восемнадцатилетнему – сказать это невозможно. А это значит – что? Что ничего хорошего у меня в жизни не случилось. Нет, неправда… Просто… Просто это моя тайна, моя сказка, и я знаю, что все будет так, как мы с Алёшей мечтали…

Мы шли до консерватории от метро пешком, почти тем же маршрутом, как я шла одна в тот вечер, в сентябре, в день юбилея моего первого мужа, от Пушкинской по Тверскому бульвару. Когда мы свернули на Большую Никитскую, в окне ресторана я увидела нас с Маришей и вспомнила, как тогда стояла и смотрела на себя, ощущая свое полное одиночество на этой земле. Вот я не одна, я со своим ребенком, которого вырастила, и она, большая, с удовольствием топает со мной на концерт, крепко держа меня под руку. Точнее, держась за меня. А я думаю совсем о другом.

Неожиданно в голове промчалась сцена, которую я видела несколько лет назад, когда у нас в подвале еще жили коты. Среди них своей ста́тью, независимостью и царственностью выделялась пушистая палевая красавица Мила, так ее почему-то мы назвали, может быть, из-за ее особой кошачьей милоты. Мила принесла котят, они росли на наших глазах, мы их подкармливали, потом они подросли, стали бегать уже сами, и мы однажды увидели, как один из них подходил к Миле, когда она что-то ела, терся боком, перешел на другую сторону, заглядывал в глаза. Мы прекрасно помнили, как Мила оберегала своих котят, как однажды в панике перетаскивала с место на место, когда кто-то бросил в подвал дымящуюся сигарету, попав, вероятно, прямо на котят, – мы все это наблюдали в окошко – войти в подвал было невозможно. И первое время трое котят ходили вместе с ней. Куда Мила, туда и они. Но сейчас Мила как будто и не узнавала своего сына или дочку. Тот был еще не взрослый, меньше года, не дорос до нормального кошачьего роста. Но Мила зашипела на него, недобро мяукнула, отогнала от миски, и кот отошел, сел, стал просто смотреть на нее. А она все доела до последнего кусочка, что там было, и ушла, не обернувшись.

Но я – не кошка. Я человек, хорошая мать.

Я сама взяла Маришу за руку.

– Даже не спрашиваешь, какой будет концерт.

– Я тебе верю, мам, – искренне сказала Мариша. И столько было вложено моим ребенком в эти слова!..

Только я себе не верю, вот в чем дело. Точнее, ничего уже не знаю. Растерялась, заблудилась в собственной сказке. Я эти дни не тосковала, не переживала. Я как будто замерла. Мне казалось, что не надо предпринимать никаких шагов, ничего не надо выяснять у Алёши – почему он не звонит, почему почти не пишет, почему так односложно отвечает, не зовет на концерт… И зачем я сейчас иду с Маришей на концерт, я тоже точно не знала. Но чувствовала – идти нужно.