Я совсем по-другому теперь воспринимала концерт. С первой ноты, зазвучавшей из труб органа, я перестала существовать в этой реальности. Я услышала в музыке Алёшин голос, почувствовала то, что ощущает он. И с радостью, легко понеслась за ним в потоке струящейся, то бравурной, громкой, энергичной, наполненной жизненной мощью музыкой, то нежной, грустной – насколько нежным может быть орган. Может. Под Алёшиными пальцами может.

Через некоторое время я очнулась и краем глаза посмотрела на Маришу. Она сидела, положив обе руки на колени, и внимательно слушала.

– Нравится? – тихо спросила я.

– Очень, – ответила Мариша, мне показалось, искренне. Мариша не умеет говорить неискренне, но иногда пытается, если боится обидеть.

Мне показалось, что сегодня программа полностью другая. В какой-то момент мне стало вдруг как-то некомфортно – повернув голову, я увидела в зале Михаила. Он подмигнул мне. А я побыстрее отвернулась. Совершенно не нужно, чтобы он потом подходил ко мне и дискредитировал меня перед дочерью своим запанибратством. Я не ответила на шесть или семь его сообщений, и он вроде перестал мне писать. Взрослые же люди… и так все понятно. Потом он прислал мне фотографию с моря, в ветровке и шортах до колен, явно не по погоде, с подписью «Фотографом могла бы быть ты». Я очень обрадовалась, поняла, что Михаил нашел мне замену.

Начался антракт, я шутя предложила Марише сходить в буфет, съесть пирожное, но она, разумеется, отказалась, не приученная с детства к двум удовольствиям сразу. Мне всегда хотелось научить ее, что искусство отдельно, а пирожные и бутерброды с рыбой – отдельно, в разное время и в разном месте. И мне удалось, Мариша пошла еще дальше, даже дома никогда за хорошим фильмом не пьет чай и тем более не ест ничего. Мне приходится ей соответствовать.

«Так ли всё будет у нас с Алёшей в нашем сказочном домике?» – тихо спросил внутри меня какой-то тоненький голос. Это я сама, романтичная, нежная, влюбленная, разговариваю с собой, обычной, тонким голосом, в котором надежды больше, чем здравого смысла. Я улыбнулась.

– Надо мной смеешься? – спросила Мариша, одергивая симпатичное черное платье в мелкий цветочек, которое я придумала и сшила ей. – Я так и думала, что в этом платье буду смотреться, как дура. Платье хорошее, но я в нем…

– Тебе идет. Не всегда же в черных джинсах и бесформенных свитерах ходить.

Мариша не успела ничего ответить, потому что я придержала ее за руку. Прямо на нас шла Вика с Лёней, наряженным в смокинг. Зачем Лёне смокинг, непонятно. Мне показалось, что ему тоже это было непонятно, он раздраженно махал руками, что-то возбужденно и очень зло говорил матери.

– Здравствуйте, Оля, – четко сказала Вика, дернув Лёню за рукав. Тот ойкнул и покачнулся.

Мариша прыснула, я тоже дернула ее за руку.

– Здравствуйте, Вика, – как можно спокойнее поздоровалась я, хотя у меня сердце неожиданно стало биться, причем как будто не в груди, а где-то ближе к горлу, и еще застучало в голове. Как-то я не думала, что Вика часто посещает концерты своего мужа, постоянно где-то выступающего…

– Как вам концерт? – совершенно искусственно улыбнулась Вика, смотря на меня немигающим взглядом. От нее исходило что-то такое, что Лёня, который начал было опять бубнить, тоже замолчал.

Я пожала плечами:

– Хороший концерт. Алёша ведь замечательный музыкант.

– Да! – сказала Вика. – Вы… одна здесь? – задала она странный вопрос, ведь я стояла перед ней вместе с Маришей.

– Я с дочерью, – как можно спокойнее ответила я. – Это моя дочь. Марина.

– Здравствуйте, – очень вежливо сказала Мариша. – Привет! – персонально поздоровалась она и с Лёней.

Тот покраснел и стал изо всей силы тянуть свою бабочку, пытаясь ее снять. На самом деле, зря Вика так его нарядила. Тем более если у него какие-то психологические проблемы и плохая компания. Точно не смокингом вылечиваются. Но может быть, Вика растерялась? От всего, что происходит в ее семье… Ведь что-то она поняла. Не смотрела бы на меня с таким вызовом, так сверкая глазами. Я рассмотрела сейчас ее глаза. Красивые, серые, с поволокой, как будто обведенные более темным кружком. Была ли она когда-то Алёшиной музой? Не знаю… Я теперь ничего точно не знаю.

Мы стояли друг напротив друга и молчали.

– Мам… – тихо сказала Мариша. – Что происходит? Пойдем.

– Да, – кивнула я, не трогаясь с места.

Я очень хотела что-то для себя понять. Что-то самое важное. Что-то обо мне, об Алёше, о его жене Вике.

Она тоже молчала, но так, что мне казалось, вот сейчас она воздуха наберет и что-то скажет. Что-то вроде «Не отдам тебе Алёшу!» или «И чтобы ты никогда больше…» Но она молчала и смотрела на меня, тоже, вероятно, что-то пытаясь понять. Спас всех Лёня, который на ухо, но громко и внятно сказал Вике:

– Мне жарко! Я сниму! – Лёня еще что-то добавил, потише, как мне показалось, очень грубое.

Вика снизу вверх посмотрела на сына, почти на голову обогнавшего ее по росту. В этом взгляде было всё – и жалость, и снисхождение, и просьба, и укор. Но Лёня ничего этого не понял и стал на самом деле стягивать смокинг. Мариша начала смеяться.

– Ладно, пошли, – сказала я.

Сделав несколько шагов, я оглянулась. Вика смотрела мне вслед. Я бы не удивилась, если бы неподалеку где-то прятался Михаил, подсмеиваясь и потирая руки. Какая мизансцена! А ведь он – драматург. Или катализатор, ускоритель событий. Не знаю, как бы все сложилось, если он тогда не подсел ко мне в зале.

Из скольких «если бы» складывается наша жизнь!.. Абсолютно случайная встреча оказывается судьбой. Внезапно принятое, казалось бы, спонтанное решение переворачивает всё. Неожиданное слово останавливает тебя от давно продуманного шага.

– Мам, это кто? – спросила Мариша, когда мы остановились у дверей в зал.

– Так, одна давняя знакомая.

– Да? Мне показалось, она с таким интересом тебя разглядывала… И даже не с интересом, а… Не знаю точного слова… Воинственно как-то…

Я пожала плечами, уклончиво улыбнулась.

Второе отделение было другим. Алёша взял в программу редко исполняемые на органе произведения, в том числе современных композиторов. Музыка была нервная, сложная, немелодичная. Я чувствовала, как у него, и у меня, и в пространстве, окружающем нас, что-то рвется, болит, что-то растет и ширится, то, чему точных слов нет. Тоска? Сомнения? Отчаяние? Возможно. Выраженное в музыке, это становится крупнее, больше самого тебя и твоего маленького мира, перехлестывает через границу твоего собственного «я», выходит далеко за его пределы, в огромный мир, заполненный страстями, ненавистью, любовью, мучительной страстью и переворачивающей все твое существо нежностью.

Одно я поняла – разорвана мировая гармония. Об этом сегодняшний концерт. Алёша собирает ее воедино, пытается, но она ускользает, рассыпается, и снова на нас обрушивается волна противоречивых, сильных, сложных музыкальных ходов.