Вдруг однажды выясняется, что у нашей Жабы есть, оказывается, мать. Она появилась неизвестно откуда, вроде бы привёз Жабин брат, у которого старушка до этого жила (как, у неё и брат есть?). В одно прекрасное утро выходим мы на веранду, а там – здравствуйте–пожалуйста, сидит на стуле старушенция, испуганно на нас смотрит и виновато улыбается.

Больше всего нас поразило несходство нашей Жабы с её родной матерью. У старухи было очень бледное, почти белое лицо с тонкими чертами и рассеянный взгляд выцветших голубых глаз. Что‑то даже благородное было в её лице и виноватой улыбке, с которой она смотрела на всех, не произнося ни слова. Старуха, видимо, обезножела, и сынок, а скорее невестка, выперли её к дочери, рассудив (не без оснований), что пора и той принять участие в уходе за престарелой мамашей. В этом их семейном раскладе не учтено было только одно, что дочь, то есть наша Жаба, живёт не в отдельной квартире, а на подселении у семьи, в которой своих семеро. Бабулька становилась на нашей жилплощади (23 плюс 11 квадратных метров) девятой по счету.

Как ни странно, родители ничего по этому поводу не высказали, и стали молча наблюдать, что будет.

Неожиданно для всех наша Жаба оказалась заботливой дочерью (или демонстрировала, что она заботливая). Мать у неё сидела день–деньской на веранде чистенькая, причёсанная, она ей косичку заплетала из жидких, но длинных седых волос. С приходом лета она стала выволакивать её во двор и сажать на стул под своим окном. Та сидела тихо, почти не шевелясь, а сама Жаба тем временем копалась кверху задом в своём огороде.

Самое интересное, что с появлением старухи скандалы на территории квартиры как‑то иссякли, прекратились. Наша бабушка посматривала на старуху сочувственно, вздыхала и норовила сунуть ей свежеиспечённый пирожок или конфетку, на что Жаба немедленно реагировала из‑за занавески в открытом окне.

— Не надо ей ничего давать. Она не голодная.

Интонация при этом слышалась совсем новая, почти примирительная. Сама же старуха, не понимая сложившихся в нашей квартире отношений, смотрела на всех ласковыми глазами и мелко трясла головой.

Думали, что мать погостит у Жабы только лето, но настала осень, подошла зима, а братец все не появлялся, старуха переместилась с веранды в комнату и уже не показывалась.

— Представляю, чем она её там кормит, — говорила мама. – Она ж готовить вообще не умеет, бурды наварит какой‑то и ест всю неделю.

Когда Жаба открывала свою дверь, в общий коридор вырывался довольно тяжёлый запах, и мы были уверены, что дело там идёт к концу. Но бабулька оказалась живучей и следующей весной снова восседала на веранде, радостно улыбаясь нам, как старым знакомым. За зиму она лишь больше побледнела, и голова её стала трястись с удвоенной частотой.

Исчезла она так же неожиданно, как появилась. То ли сын приехал, наконец, и забрал её назад, то ли Жаба определила её в дом престарелых (но это вряд ли, кто бы её туда взял при живых‑то детях). Так или иначе, но стала Жаба снова жить одна, и постепенно они с нашей бабушкой стали опять поругиваться, то из‑за плиты – чья очередь мыть, то из‑за света – кому включать, и всё вошло в привычную колею.

Звали её на самом деле Елена Дмитриевна. Она пережила нас в этой квартире. Когда спустя почти двадцать лет родители переехали, наконец, из барака в новый дом, Жабе тут же подселили других соседей. Правда, на этот раз ей повезло больше: семья была всего из четырёх человек.

Разные запахи носились по Дубинке. Сладкие – когда цвела акация, болотные – когда застоится вода в Старой Кубани. В жаркий летний день вдруг подует ветерок и принесёт удушливый, тошнотворный запах мясокомбината. Фу… А то вдруг накатит волна совсем других – нежных и красивых ароматов. Это тянет с парфюмерной фабрики, или, как все здесь говорят, с «парфюмерки». Запахи знакомы и узнаваемы, всю продукцию маминой фабрики мы знаем наизусть: духи «Кармен», одеколон «Шипр», лосьон «Огуречный», зубной порошок «Мойдодыр»…

Как нашла мама эту фабрику, когда ходила в 1955 году по городу в поисках работы? Почему ноги привели её именно сюда, а не, к примеру, на камвольно–суконный или хлопчатобумажный комбинаты, которые находились в той же, восточной части города и на которых работали многие женщины этого района? У меня есть только одно тому объяснение: мама, будучи сама красивой женщиной, любила в жизни все красивое. Даже во время войны, находясь в эвакуации, она умудрялась из ничего сшить себе и своей младшей сестре Инне такие наряды, что люди на улицах города Куйбышева оглядывались на них – то ли с осуждением (война все‑таки), то ли с восхищением. Первое, что сделала мама, когда мы вселились в наш барак на 2–м проезде Айвазовского, — разбила прямо у веранды палисадник и посадила в нём калированные чайные розы и куст сирени – просто так, для красоты. Точно так же мама старалась украсить нашу скромную квартиру изнутри, для чего покупала всякие ненужные, но, с её точки зрения, красивые вещи – разные вазочки и статуэтки, которые папа называл одним словом – «финтифлюшки».

Не могла же она пройти мимо такой замечательной, такой благоухающей на всю округу фабрики!

Между тем, гораздо более завидным местом работы считался на Дубинке мясокомбинат, и устроиться туда было непросто. Те, кому посчастливилось, сами всегда были с мясом и снабжали родственников, соседей и знакомых. Мясо носили по дворам под покровом темноты в небольших хозяйственных сумках.

— Есть печень, языки, не желаете? А рёбрышки?

Наша бабушка почему‑то брезговала этим мясом и не брала, предпочитала покупать на базаре, у колхозников.

— Кто их знает, как они его проносят, может, в штанах!

Но многие брали, и охотно, у «ходоков» была своя постоянная клиентура. Отчего не взять, если в два раза дешевле, чем на базаре.

Что касается парфюмерки, то, как выяснилось со временем, там тоже было чем разжиться. Почти вся продукция фабрики делалась на спирту. Выносили его в специальных фляжках и грелках, в основном для себя, к празднику, чтобы не тратиться на водку, но бывало, и приторговывали. Между теми, кто работал на мясокомбинате, и теми, кто работал на парфюмерке, были свои, особые отношения. Мясо и колбаса хорошо менялись на чистый спирт, и, таким образом, главные составляющие любого праздничного стола были обеспечены. (Другие составляющие – картошка, лук, помидоры–огурцы, зелень – это у каждого было своё, с огорода).

Папа называл эту прозрачную, с резко бьющим в нос запахом жидкость «спиртецкий».

— Ну что, выпьем спиртецкого?

Мог пить неразбавленный. Но вообще‑то спирт разбавляли. Из литра «чистого» выходило четыре–пять (смотря как разбавить) бутылок водки, которые отдавали по 2 рубля за бутылку. Весь наш двор потихоньку приторговывал спиртом. Появлялись по вечерам какие‑то чужие люди, шептались во дворе с кем‑нибудь из соседей, после чего уходили с полными сумками. Теперь я понимаю, что это были, видимо, перекупщики.