Наутро, после завершения туалета, около десяти часов дня, Нора пошла в помещение с окнами, намереваясь приятно размышлять о существовании прошлого. Ей представилось существование в прошлом момента, в котором ее мама в элегантном костюме, еще достаточно молодая, стоит, опираясь на зонтик, и ветер шевелит выбившиеся из прически рыжие волосы.

На этом размышления и остановились – всегда трудно делать несколько вещей одновременно: сидеть, выпрямив шею, смотреть в окна, в то же время думать и слушать что-то. Например, как капает с потолка вода в углу. И, оставив мысли, она стала раскладывать пасьянс. Разложила карты – не складывался, но довела до точки невозможного; разложила другой раз, снова не складывался, возможно, этот пасьянс был так задуман – не складываться, потому что тщетные попытки умиротворяли душу, обещая вечное продолжение.

На полу заметила кусочек очерствевшего пирожного, оброненный, вероятно, на вчерашнем пиру. Приложив усилие, чтобы наклониться с прямой спиной, она ухватила его пальцами. Повела взгляд вправо – неподвижно, шея не дрогнула. Никого нет. Влево. Поднесла к губам. Съела. Не ощутив вкуса сахара. Она имела больше прав на пирожное, чем крысы. Пробило пять. Сыро.

Чувствуя, что слишком уж остыла за пасьянсом, Нора решила вернуться в спальню, где немного теплее. Едва вошла, увидела фигуру сидящего на ее кровати, спиной… Ну конечно же – ведь она просила, для своего сердца! Она и забыла, что в часовне ее услышали.

– Коленька!

Он обернулся.

– Здравствуй.

– Здравствуй.

И быстро оказались друг подле друга, и поцеловались, долго, в губы, после такой долгой разлуки, снова целовались, будто можно так и остаться целым…

– Ты так давно не приходил.

– Я был очень занят на работе.

– Хорошо, что ты это сказал. Я думала, что ты больше не хочешь приходить ко мне.

Он засмеялся – чтобы не было у нее таких мыслей.

– Я искал тебя сегодня долго. Тебя нигде не было. Я спрашивал Гуидо, где ты, но он не знал.

– Он притворяется, то есть он так шутит. Давай, ты меня поцелуешь еще раз.

– Ты… Это платье, ты можешь что-нибудь сделать с ним. Мне трудно подойти к тебе.

– Смотри: вот так подходишь, и все получается. Это что? Цветы.

– Да, это цветы.

– Зачем их так сильно завернули. Они ведь завянут, да?

– Тебе не нравятся?

– Нет, мне нравятся, очень нравятся. Но они вянут. В прошлый раз так быстро завяли. Я много плакала.

– Хорошо, всё. Цветов приносить больше не буду. Я подумал… мы так долго не виделись, и в прошлый раз не попрощались толком, я думал, что ты…

– А это что, клубника?

– Да, это клубника для тебя. Тебе нужны фрукты, – сказал немного неуверенно, еще не веря до конца, что он здесь, и совсем не веря, что фрукты здесь имеют значение… Но она, кажется, верила.

– Ты ведь хочешь?

– Да, конечно, я хочу.

Запах клубники тронул ноздри, она вспомнила, как невыносимо голодна, как всегда, и подумала, будет ли приличным брать ягоды руками и есть прямо сейчас. Но сообразила, что ее возлюбленному дела нет до приличия, и положила в рот сразу три штучки. Они были такие сладкие, что выступили слезы, такие сочные, что слюна стала их соком, а зеленые листики-основания были приятно-терпкие. Она прикрыла веки от удовольствия, но тут же открыла, боясь, что возлюбленный исчезнет, если у нее будут закрыты глаза.

– Бери, бери еще. Только их надо чистить. Я мыл, но листики не обобрал. Я в следующий раз обберу для тебя. А вот твою эту… арматуру, может, ты все-таки это все снимешь? Тебе будет удобнее.

– Нет, – Нора убрала его руки и сделала шаг назад. – Ни в коем случае. Мне сегодня нельзя.

На его футболке остались ее белила. Он отряхнул, потом провел ладонью по ее щеке – ладонь осталась белой. На щеке остался след – как шрам. Прозрачные глаза спокойно смотрели из белизны, из-под запудренных ресниц под запудренными бровями.

– Тем более сними это. Тебе же тяжело. Разве ты обязана ходить в этой одежде?

– Обязана? – На несколько секунд Нора задумалась, глядя на складки занавеси, отделяющей умывальню. – Да. Я обязана. И я не могу. Сама снять.

– Но это ничего, я помогу тебе. Я уже научился.

И он показал, чему научился, хотя не бывал здесь так долго. Его руки дрожали, помня оставленную в журнале посещений подпись, и кивок Леночки – ну-ну, явился, кто б сомневался. Он распутал Нору, вынул, распеленал, как делал это раньше. Провел рукой по ее спине. Хотел умыть ее сам, но она не взяла с собой, умывальня – место ее тайных мелочей.

Он ждал, она зачерпывала воду, стекала белесая вода, она пугалась – будто ее больше нет, но она была. Другое лицо – другая Нора. Только глаза те же.

Осталась в одной рубахе, благодарная. Если бы не слишком низко спускающиеся распущенные волосы, слишком тяжелые, Нора казалась бы обычной женщиной в ночной рубашке – гриппующей или что-то в этом роде, или даже девочкой-подростком, потому что она задумчиво смотрела на вертящуюся в руках механическую игрушку, внимательно, как на MP3-плеер или на мобильный телефон смотрят такие девочки. Но если бы хотя бы по пояс обрезать волосы. Если вылечить грипп или что-то в этом роде. Он смотрел, время от времени решаясь прикоснуться только к отброшенным прядям волос. Долго смотрел.

– Иногда мне кажется, что я могу тебя отсюда забрать.

Сказал внезапно, не веря своему голосу. Но почему не поверить? Почему это должно быть невозможным? Если возможен Леночкин журнал.

– Откуда? – Она подняла лицо, и в сумраке показалось, что смотрит с иронией, – но это была не ирония; ирония Норе чужда.

– Ты что, плачешь? Нет, мне показалось. Здесь так холодно, – он обнял ее. – Там теплее.

– Я очень рада, что ты пришел.

– Я никогда не думал об этом, но это было бы так просто, Нора: если бы ты ушла со мной.

– А ты знаешь выход?

Он подумал, как пришел сюда, представил Нору в маршрутке, понял, что сказал глупость, но продолжил:

– Я могу узнать.

– А что я там буду обязана делать?

– Просто жить – больше ничего. Ты будешь жить для меня.

– Значит, то же, что и здесь…

Стали целовать друг друга в губы, рассмеялись, в щеки – она в небритые, он в бесцветные.

– Я люблю тебя.

Красная клубника, следы от сока на коже, следы от поцелуев, высыхающие розовые полосы.

(Смех, смех, смех.)

– У тебя живот холодный. Как жаль, что здесь темно. Мне бы хотелось когда-нибудь разглядеть тебя всю.

– Разве темно? Горят все свечи.