– Может, тебе ноутбук сюда принести… – но тут же передумал. – Лучше обычный приемник. Тебе будет не так скучно ждать, пока… – Осекся, не договорив: «пока ты отсюда не уйдешь (навсегда)».

– Мне и сегодня снился сон, – продолжала, не обращая внимания. – Я запомнила. Это было зеркало. Оно было закреплено с двух сторон так, что его можно было повернуть, и с другой стороны было тоже зеркало. Двустороннее, его можно было крутить. Очень простое, овальное и без украшений, а какого размера, я не знаю, потому что других вещей не было. Мне снилось, что, если на него падает свет, он давит на зеркало, и оно переворачивается, но тогда свет попадает на другую сторону, и оно снова переворачивается, и тогда оно крутится под светом, как водяная мельница под силой воды. Понимаешь? Все быстрее. Так быстро, что я не успеваю следить и думаю: что же это? Я подумала: наверное, это perpetuum mobile, вечный двигатель, от которого идет электричество для меня. Но мне сказали, что это душа. Потом оказалось, что лопасти зеркала крутятся не только под давлением света, но и под давлением темноты, если ее направить прямо на них. Потом мне снилось, что Гуидо сказал, что я правильна угадала, – это perpetuum mobile, эта душа. Но она не бессмертна, дело не в вечности двигателя, просто… Да, он так сказал, коэффициент полезного действия больше единицы.

Николай расхохотался, Нора замолчала, они одновременно посмотрели на далекий потолок и теперь засмеялись уже вместе.

Пришлось уйти почти сразу после слишком громкого смеха. На маршрутке проехал минут пять – его «Мазда» была припаркована невдалеке. После пропущенного воскресного дня на автоответчике будет сообщений пять, минимум три от мамы, и придется врать, путаться в своем вранье. Надоело. Но снова вспомнил узкую ладонь Норы, скользящую по его груди и проваливающуюся под мышку, и волну ее волос, накрывающую полной тьмой, и снова захотел лгать, снова захотел вытащить ее себе.

Перед отъездом Николай перекинулся парой фраз с Леночкой – теперь приходилось проходить через ее блеклый кабинет, теперь всё по правилам, и расписывался в ее журнале, в бледно пропечатанных формулярах. Он видел, что его обаяние распространяется и на Лену, но видел и иронию, с которой она всегда смотрела на него: она не сомневалась в его чувствах к Норе, как нарколог не сомневается в чувствах пациента к веществу. Поначалу присутствие Лены раздражало – она, со своими часами приема, со своим журналом посещений, вторглась в его тайну и разрушила мистерии перехода, в парах бензина и жуткого освежителя воздуха, из желтого микроавтобуса в постель к женщине с белым холодным телом, в каменные стены, в невозможное. Но он быстро привык к формальностям. Опрятная, всегда на каблучках, с блестящими губками, Леночка была такой реальной и обычной, что исчезали беспокойные мысли. Она была вполне уместной в его обыденности, и в то же время ей не нужно было врать, будто он все воскресенье продрых, звонка не слышал в ванне, ходил в кино (Один? И на что?)

Да, именно кассиршу в кино Леночка и напоминала – выходишь оглушенный, а она провожает ироничным взглядом: что, нахлебались нашего 3D-долбис-эраунда? Наелись невозможного?

Он давно не был в кино. С кем?

Нора же долго хранила образ в груди, теплый, и прикосновения, и всю нежность. Она лежала, смотрела вверх.

Через две ночи она спала и во сне видела мучительный желтый шар, очень, очень горячий, он летал туда-сюда. И она очень боялась, что он попадет в нее, а когда он попал, оказалось не страшно – он катался туда-сюда, по внутренней поверхности полого тела и согревал. Окончательно проснулась, когда часы били семь.

В этот момент сам по себе зажегся ослепительный белый свет, от которого разбежались крысы, разлетелись насекомые.

Это был первый день электричества Норы.

Принцессу одели, причесали, закрасили; она припомнила, что давно не навещала матушку, и решила сходить к ней сегодня. Посмотреть на нее в этих новых, ярких лучах.

Передвигалась маленькими шажками по помещениям, казавшимся незнакомыми в новом свете. Многое замечала. Потемневшие гобелены с пастушками не казались больше таинственными и уводящими в глубину, но просто испорченными. Картины выглядели еще темнее, чем раньше. Стекла в окнах следовало помыть – засохшие потеки и пыль искажали вид соседних залов, а следующие за ними растворялись в сухом тумане. То же с зеркалами: пыль не могла скрыть движение Норы, ее длинную темную фигуру, плывущую в пустом стекле от входа к выходу, но лишала блеска камни. А жаль, ведь попавшие в зеркала, как в капкан, лучи ламп метались так забавно (но Нора не могла опускать взгляд, чтобы рассмотреть). Она могла смотреть, как играет новый свет в каплях воды, которые в нескольких залах срывались с потолка или скатывались по зеркалам. Многие предметы теперь казались чужими, но намного более простыми, чем представлялось в чаде свечей, их границы больше не колебались и не размывались. Все стало намного проще.

Скучно.

Гуидо сказал: «Вам скучно, госпожа Фелисия. Это неудивительно, ведь совсем недавно вы пережили болезнь, но, к счастью, ваш молодой, сильный и прекрасный организм смог ее преодолеть. Что же, теперь он требует движения, новизны, очень хорошо. И есть повод выплеснуть силы – не соизволите ли вы, принцесса, принять гостей, прибывших издалека, чтобы поклониться вам. Церемония развлечет вас».

Она хотела отказаться, потому что организм не требовал ничего, но случайный наклон головы был принят за кивок. Гуидо позвал безликих служанок, отдал указания. Те принесли прозрачное покрывало, спрятать ее, и диадему – украсить.

Гуидо взял Нору за руку, повлек в широкую залу, где заставил подняться на возвышение и сесть в кресло. Усаживая, он так резко нажал на плечи, что диадема съехала вправо. Его бородка тряслась как от смеха. Нора вдруг вспомнила: «А к маме? Я ведь шла ее навестить». «Потом, всё потом, – отвечал Гуидо, – очень важная встреча» «Но я хочу пойти…». «И, между прочим, вопросы, которые будут решаться, касаются электричества и наших договоренностей… Хотя… Да, кстати, я узнал, что гости придут не с пустыми руками, кто же в гости ходит с пустыми руками? Сядь пряменько. Открой глаза пошире. Вот так. Я пошел». Гуидо отошел, прежде чем она успела приоткрыть губы. Как всегда, он уходил, ловко пятясь.

Она открыла глаза так широко, что от напряжения замелькали точки. Подумала о маме, которая не может двигаться и поэтому никогда ее больше не увидит. Раньше мама могла ходить, и сама приходила к ней. Раньше было намного лучше. Было прошлое, и залы представляли собой сады – со множеством деревьев в кадках, с миллионами зеркал, лазурных картин и изумрудных гобеленов. Синие потолки во всех помещениях были разрисованы облаками, и в центре каждого горело настоящее солнце. Разноцветные птицы летали с ветки на ветку и пролетали через открытые окна, щебетали, воздух был легким, покачивал листья и травы; на ней, тогда небольшой, и на маме, высокой, были легкие ткани… Но, как только прошлое заменили настоящим, все изменилось. Однако, может, и хорошо, что прошлое заменяется настоящим, прошлое от этого расцветает: теперь день, проведенный с Коленькой, ставший прошлым, наполнился журчанием воды, трепетом птичьих крыльев по коже и солнечным светом, о котором они говорили, играющим на складках простыни. Нужно подумать об этом. Делать из настоящего прошлое – это хорошее занятие. Похожее на рисование. Когда-то и она рисовала. Вспомнив сначала далекое (мамино) прошлое, потом тот любовный день, она затосковала по тем, кого любила; всего двое – мама и Коленька.