Немногочисленные в ходе мессы обращения к Матери скрывали странную символику, отражающую ту неоднозначную роль, которую она играла в джокерской теологии Церкви Иисуса Христа. Бурная же хвала, воздаваемая Отцу, несла на себе примирительный оттенок, как если бы он был мстительным богом Ветхого Завета, спасающим одной рукой и карающим другой.

Во время причастия алтарные служки, мальчики и девочки, разошлись по рядам с корзинками, освященными отцом Сквидом. В этих корзинках были хлебцы, которые служки передавали сидящим на скамейках с краю, а те, отломив себе кусочек, передавали их дальше.

После причастия отец Сквид призвал к алтарю Тахиона, чтобы тот произнес поминальную речь. Когда Тахион подошел к перилам, Бреннан внезапно понял, что отец церкви, тот маленький изящно сложенный человек с рыжими волосами, внешне – вылитый Тахион. Это, подумал он, вызывает у всех странные чувства, но широкое эго пришельца, вероятно, в состоянии с этим справиться.

Единственным траурным элементом в одежде Тахиона была черная повязка на правой руке. Его пурпурный камзол сплошь покрывали золотые галуны и висюльки, как мишура покрывает рождественскую елку, что на похоронах выглядит странно. Но Бреннан напомнил себе, что он наследник инопланетной культуры с ее странностями.

Тахион взошел на кафедру и вынул платок, чтобы вытереть глаза. В церкви было жарко, и Тахион, видимо, задыхался в своем бархатном камзоле. Лицо от жары покраснело, а медные кудри от пота были мокрыми. Его глаза также были красными, и Бреннан понял, что он плакал. Открытое выражение чувств умаляло его в глазах иных, но не Бреннана. Не однажды Бреннану довелось убедиться, что у Тахиона под фатоватой внешностью скрывается железная основа, и он в действительности завидовал способности Тахиона выражать чувства.

Тахион оглядел собрание. Он был мрачен, охрипший его голос был так тих, что его нелегко было различть на фоне шума вентиляторов.

– Точно год назад, в двадцатых числах июля 1987-го, мы собирались в этой церкви на похороны Ксавье Десмона. Поминальную речь говорил я, как я это делаю сейчас в память Хризалис. Это честь для меня, но грустная правда в том, что я устал хоронить друзей. С их уходом Джокертаун обеднел, как обеднела моя – и ваша – жизнь. – Он остановился, собираясь с мыслями.

– Панегирик есть речь, произносимая в похвалу кому-либо, но этот мне дается с трудом. Я называл себя другом Хризалис. Я часто с ней виделся. Даже объехал с ней вокруг света. Но сейчас я понимаю, что на самом деле ее не знал. Я знал, что она называла себя Хризалис, что жила в Джокертауне, но не знал ни ее имени при рождении, ни где она родилась. Я знал, что она разыгрывает из себя уроженку Британии, но не понимал почему. Знал, что она любит «Амаретто», но не знал, что смешит ее. Знал о ее любви к тайнам, к тому, чтобы управлять, что она любила принимать холодный и неприступный вид, но не понимал, что заставляет ее вести себя подобным образом.

– Все это пришло мне в голову, когда я летел из Атланты, и я решил, что если не могу в своей речи восхвалить ее, то могу восхвалить ее дела. Год назад, когда на наших улицах разразилась война и наши дети оказались в опасности, Хризалис предложила свое обиталище – свой «Дворец» – в качестве убежища и крепости. Это было опасно для нее, но Хризалис никогда не пугали опасности.

Она была джокером, который отказывается вести себя как джокер. Хрустальная дама никогда не носила маску. Ее следовало принимать такой, какова она есть, или же вас отвергали. Так она, может быть, учила некоторых натуралов толерантности, а некоторых джокеров – смелости.

Тахион остановился, чтобы вытереть внезапно хлынувшие по щекам слезы, и продолжил прояснившимся, окрепшим голосом, набирающим силу по мере того, как он говорил:

– Мы обожествляем предков, поэтому для такисианцев похороны более важный акт, чем даже рождение. Мы верим, что мертвые остаются рядом, чтобы руководить незадачливыми потомками, и это может нас ужасать или утешать, что зависит от личности наших предков. И я думаю, что присутствие Хризалис будет нас скорее устрашать, поскольку она была к нам требовательна.

– Кто-то убил ее. Это не должно остаться безнаказанным.

– Ненависть удушливой волной растет в стране, мы должны ей противостоять.

– Наши соседи бедны и голодны, напуганы и покинуты. Мы должны накормить, защитить, устроить и помочь им.

Она будет ждать от нас этого.

Он остановился, обвел взглядом присутствующих, его глаза блестели от слез, но также, отметил Бреннан, от силы и надежды, которую он как-то сумел передать собравшимся оплакать смерть Хризалис. Рядом с кафедрой стоял уставленный поминальными свечами стол. Тахион подошел к нему, затем снова обратил взор на собравшихся.

– За один год, – сказал он, – Джокертаун потерял двоих из своих главных лидеров. Мы напуганы, опечалены и смущены потерями. Но я скажу: они здесь, с нами. Давайте же будем достойны их. Достойны их памяти. Никогда не забудем.

Тахион протянул вперед правую руку, надрезал подушечку указательного пальца ножом, который достал из ножен на сапоге. Он поднес палец к пламени одной из свечей и загасил ее пламя капелькой крови.

– Прощай, Хризалис.

Тахион сошел с подиума, направился к своему месту на скамье, и тут Бреннан внезапно осознал, что и по его щекам, как у Тахиона, бегут слезы.

Когда дверной звонок проиграл «Ферму старого МакДоналда», Джэй понял, что попал в нужное место.

Дверь открыла домоправительница.

– Да? – сказала она.

Джэй улыбнулся своей самой обворожительной улыбкой.

– Боб Лоубой, – сказал он, протягивая руку, – из журнала «Тузы».

– Никого нет дома, – сказала она. – Джессика в школе, а г-н фон дер Штадт не вернется с работы ранее семи.

– Нет проблем, – сказал ей Джэй. Он показал на камеру, которую занял у знакомого ростовщика. – Мне просто нужно сделать еще несколько снимков фермы для статьи про мисс Джессику и ее маленьких животных.

Домоправительница подозрительно взглянула.

– Но тот, другой репортер, г-н Даунс, отснял все, что можно.

– Снимки пропали, – сказал Джэй. – Неприятность в фотолаборатории. Бывает. – Он взглянул на часы. – Послушайте, это не займет более десяти минут, но мне следует спешить.

Она нахмурилась.

– Пожалуй, я должна позвонить г-ну фон дер Штадт в брокерскую контору, – сказала она.

– Как вам угодно, – сказал Джэй, – но через тридцать минут мне на следующую съемку, а вы же знаете, какое сейчас в городе движение. Мы просто отснимем без затей.

Домоправительница нахмурилась сильнее.

– Что ж, – сказала она, – может, так и следует поступить. Но лишь на минуту.

– Прекрасно, – сказал Джэй. Он вошел в дом.

Он провела его вверх по лестнице. Ферма находилась на верхнем этаже. Точнее, ферма и была верхним этажом.