основания. Выступила целая группа людей, настойчиво утверждавших — несмотря на исчезновение пистолета, — что это было самоубийство, и выдвигавших самые замысловатые причины пропажи оружия.

Теперь, когда стало известно, как именно столь жестоко и страшно погибла Мэри Бэннерман, мне было бы, наверное, легче остальных утверждать, что я всегда верила в Чарли Кинкейда. Но я не верила. Я думала, что это он ее убил, и в то же время понимала, что люблю его всем своим сердцем. То, что именно я наткнулась на улику, благодаря которой он обрел свободу, вышло совсем не по причине моей веры в его невиновность, а из-за необъяснимой точности, с которой в минуты крайнего возбуждения в моей памяти запечатлеваются отдельные сцены — так, что я могу припомнить каждую деталь, и одна из них меня тогда поразила.

Однажды днем в начале июля, когда процесс по делу Чарли Кинкейда, казалось, достиг наивысшей силы, у меня из памяти на некоторое время стерся ужас самого убийства, и я стала думать об остальных событиях той все еще преследовавшей меня ночи. Что-то сказанное мне Мэри Бэннерман в гардеробной настойчиво от меня ускользало и не давало покоя — не потому, что казалось важным, а просто потому, что я никак не могла вспомнить. Оно ушло от меня, словно став частью того причудливого подспудного течения потока жизни маленького городка, которое я так остро ощущала в тот вечер, чувствуя то, что витало в воздухе: былые секреты, привязанности и ссоры, нерешенные вопросы, которые я, как чужак, никогда не смогла бы понять. На какой-то момент мне показалось, что Мэри Бэннерман приоткрыла занавес, но он тут же опять сомкнулся — сцена, которую я вот-вот могла увидеть, навеки скрылась во тьме.

И еще одно происшествие — возможно, не столь важное — тоже преследовало меня. Случившиеся спустя несколько минут трагические события заместили его в памяти, но у меня было стойкое ощущение, что в тот краткий миг этому удивилась не только я. Когда публика требовала от Кэтрин Джонс выйти на бис, она так сильно не хотела больше танцевать, что утратила контроль и дала пощечину руководителю оркестра. Меня вновь и вновь беспокоило несоответствие проступка и столь суровое наказание. Это было неестественно — или, что важнее, это выглядело неестественно. В свете того, что Кэтрин Джонс пила алкоголь, это можно было бы объяснить, но беспокойство по-прежнему не покидало меня. Скорее, чтобы избавиться от этого призрака, чем с мыслью что-либо расследовать, я потребовала от одного угождавшего мне молодого человека помощи, и он отвез меня к руководителю оркестра.

Его звали Томас — чернокожий, весьма бесхитростный ударник-виртуоз — и мне хватило десяти минут, чтобы выяснить, что поступок Кэтрин Джонс удивил его так же сильно, как и меня. Он знал ее очень давно, видел ее на танцах еще маленькой девочкой; да что там говорить — танец, который она показала в тот вечер, был отрепетирован с его оркестром еще неделю назад. А спустя несколько дней она даже явилась к нему и принесла свои извинения!

— Я знал, что она придет, — закончил он. — Она хорошая девушка, сердце у нее доброе! Моя сестра Кэти была у нее няней, с рождения и до того, как она пошла в школу.

— Ваша сестра?

— Да, Кэти. Она служит горничной в загородном клубе. Кэти Гольштейн! Вы о ней читали в газетах, где писали про дело Чарли Кинкейда. Она — та самая горничная. Кэти Гольштейн! Та самая горничная в загородном клубе, которая обнаружила тело мисс Бэннерман.

— Так, значит, Кэти была няней мисс Кэтрин Джонс?

— Да, мэм.

По дороге домой, чувствуя некий подъем и неудовлетворенность, я задала своему спутнику короткий вопрос:

— Кэтрин и Мэри дружили?

— Ну да, — без колебаний ответил он. — Тут у нас все девушки дружат, хотя бывает и так, что влюбляются в одного и того же парня. Ну, тогда они могут слегка горячиться друг на друга…

— А как думаете, почему Кэтрин Джонс еще не замужем? У нее ведь много ухажеров?

— Да когда как… Ее можно заинтересовать, но только на день, не больше. И так абсолютно со всеми, кроме Джо Кейбла.

И тут, словно волна, на меня нахлынула та сцена. Мой разум дрогнул, будто от толчка, и я внезапно вспомнила, что именно у меня спросила Мэри Бэннерман в гардеробной: «А кто еще нас видел?» Она заметила еще кого-то, там промелькнула чья-то фигура — так быстро, что она ее не узнала, но все же выхватила краем глаза…

И вдруг я мысленно увидела ту фигуру — словно я тоже подсознательно видела ее все это время; будто на улице — еще задолго до того, как в голове вспыхнет имя, вдруг узнаешь знакомую походку или силуэт. Боковым зрением я заметила спешащую фигуру — и это практически наверняка была Кэтрин Джонс!

Но когда раздался выстрел, Кэтрин Джонс находилась на виду у пятидесяти человек. Возможно ли, что Кэти Гольштейн, дама пятидесяти лет, которую знали и которой доверяли целых три поколения жителей Дэвиса, по приказу Кэтрин Джонс хладнокровно застрелила юную девушку?

«Когда раздался выстрел, Кэтрин Джонс находилась на виду у пятидесяти человек».

Эта фраза пульсировала у меня в голове всю ночь напролет, принимая самые причудливые формы, делясь на отдельные предложения, отрывки, слова…

«Когда раздался выстрел… Кэтрин Джонс находилась на виду… у пятидесяти человек…»

Когда раздался выстрел! Какой выстрел? Тот выстрел, который мы все слышали. Когда раздался выстрел… Когда раздался выстрел…

На следующий день в девять часов, скрыв бледность бессонницы под таким толстым слоем румян, какого у меня никогда не было ни до, ни после, я поднялась по расшатанной лестнице в кабинет шерифа.

Я вошла, и Аберкромби, погруженный в чтение утренней корреспонденции, с любопытством на меня посмотрел.

— Это сделала Кэтрин Джонс! — воскликнула я, пытаясь скрыть истерику в голосе. — Она убила Мэри Бэннерман, выстрелив, когда мы не слышали, потому что играл оркестр и все двигали стулья. А выстрел, который мы слышали, сделала Кэти, но она стреляла в окно — после того, как умолкла музыка. Чтобы у Кэтрин появилось алиби!

V

Я оказалась права, и сегодня все это знают; но неделю, пока Кэти Гольштейн не сдавалась под безжалостным напором жестких допросов, никто мне не верил. Даже Чарли Кинкейд впоследствии признавался, что он не смел даже думать, что это может оказаться правдой.

Никто не знал, какие отношения связывали