«Что ты думаешь об этом?., помиловать! Давай-ка, слезай!» Ах! Ох! Помилован! С него снимают веревку, и, спотыкаясь, он присоединяется к другим помилованным. Говорят, что помилованные — они уходили в пять утра и возвращались в девять — говорят, они страдали желтухой в течение месяца. Некоторые больше не ели из-за пережитой тоски. Из-за пережитого страха! В то время как во Франции, в Алжире человеку, которого помиловали, сообщали об этом утром. Его адвокат и директор тюрьмы приходили объявить ему, что он помилован. Он менял камеру. Если прошение о помиловании было отклонено — Президент Республики дает свободный ход Правосудию — это приходило к генеральному прокурору Алжира. Вызывали моего отца, который решал, в понедельник, вторник или среду… Тогда будили осужденного. Прокурор объявлял ему, что его прошение отклонено. Они всегда надеялись получить помилование. «Ваше прошение отклонено». Вот так.

В ходе «событий», во время алжирской войны, отец получил прокурорское требование.

Нужно понять, что алжирский случай — это драма. Мы не привыкли к этому, мы занимались только осужденными по уголовному праву. А тут мы оказались вынужденными заниматься политическими, которые, вообще-то, должны были бы расстреливаться. Гражданский суд не хотел их осуждать, поскольку считал, что это в компетенции военного трибунала. А военные не желали их расстреливать, потому что это была бы честь для них. Да, гражданский суд заявлял о своей некомпетентности в вопросе, а военный говорил, что они террористы, а не военные. Так что — гильотина.[45]

Экзекутор — это особое положение. Он проходит сквозь «события». Даже Сансон, казнивший короля и так далее, прошел через Революцию. Экзекутор исполняет приказ. Нельзя сказать, что он в ответе за смерть. Он лишь казнит. А тут экзекутор в Париже занимался осужденными по общеуголовному праву, а мы… Тут были политические дела. Они бы не должны были это смешивать. От них должна была избавляться армия. Не наше дело этим заниматься.

Так вот, когда произошла эта история с требованием, отец предложил подать заявление об увольнении. Сначала он сказал прокурору: «Мы никогда не были предназначены для политических дел. Мы существуем для общеуголовного права. А теперь ко мне приходят бумаги от военного трибунала с приговором за вещи, не связанные с военными!» Тут было немного путаницы, потому что нам платило правительство. Отец еще сказал прокурору: «Господин прокурор, я не могу привести в исполнение такой приговор. Это очень серьезное дело! Во время войны 39–45-го во Франции было дело, гильотинировали коммунистов, которые клеили афиши. За то, что они клеили афиши! Сейчас, если можно было бы вернуть, этих коммунистов никогда бы не казнили. Такие дела — это очень серьезно. Да и потом в конце войны экзекутор окажется в хорошеньком положении!» И он предложил уволить его.

Прокурор сказал отцу: «Господин Мейссонье, не делайте этого. Это все очень серьезно. У вас нет выбора, вы не можете отказаться, это требование. Вы должны выполнять свои обязанности. Я к вам очень хорошо отношусь, но вы — ответственное лицо. Это такой же статус, как у меня. Как и член трибунала, вы не можете отказаться или уйти со своего поста. Если сейчас вдруг мне надо будет судить и я не буду этого делать, потому что мне мало платят или еще почему, если я объявлю забастовку, меня посадят в тюрьму. Вы себе отдаете отчет? Это все очень серьезно!» Отец настаивал: «Но теперь это политические дела. Нас хотят втравить в политические дела. Да, согласен, я люблю Алжир, я хочу, чтобы Алжир был французским, но мы тут стоим в первую очередь. Потом нас могут обвинить… что вы делали? Гильотинировали… были ответственны за смерть людей, которые потом будут героями в Алжире. Тут дело не то же самое; это политические! Кто теперь действует?»

В конце концов прокурор сказал ему: «У вас тот же статус, что и у нас». Это действительно так, член суда не может в последний момент сказать, дескать, я не желаю и не пойду. Прокурор, даже если считает, что платят ему недостаточно, когда есть подсудимый, выполняет свою работу. Он не возмущается. В такой должности вы не можете возмущаться. Вот. Думаю, Каррье и Доде хотели сказаться больными, чтобы не делать казни. И в тот момент прокурор потребовал выполнения обязанностей от нас и от моего отца. Тут он не мог сказать, что мне мало платят и т. д. Когда вы получаете прокурорское требование, если вы откажетесь выполнять казнь или что-то еще, вас забирают жандармы и сажают в тюрьму. У нас не было профсоюза, который бы нас защитил. Мы не могли сказать: «Мы не будем казнить, потому что это политика и нам это не нравится». Итак, отец принял на себя ответственность своей должности. Доказательство его чистой совести: он хотел остаться после независимости. Да, он, главный экзекутор, казнивший героев ФНАО, остался после независимости! Он действительно очень уважал эту должность. Эта должность ставила его выше политического аспекта. Разумеется, мы придерживались идей Французского Алжира, но отец продолжал выполнять свою работу.

Таким образом он получил прокурорское требование и нам дали премию за риск. Я знаю, что мой отец, когда стали происходить «события» и появились приговоры военного трибунала,[46] сказал прокурору, что теперь мы рискуем больше. Он сказал прокурору: «Это риск, это риск. Потому что теперь мы занимаемся политическими делами». Это было правдой, мы действительно рисковали. В городе люди очень хорошо знали, что мы были экзекуторами. Так что с ФНАО и всем прочим мы рисковали.

На самом деле я думаю, что отец немного шантажировал прокурора в том, что касалось опасностей, которым мы подвергались — и которые были совершенно реальны, — заставляя того поверить, что он уволится. Потому что, зная его, я убежден, что он продолжал бы занимать эту должность даже если бы ему не платили. В итоге мы получили премию за риск, а также «премию за голову», вдобавок к оплате монтажа и демонтажа. Вначале премия за риск выплачивалась за день командировки, но потом стала выплачиваться помесячно. До «событий» в Алжире мы получали только нашу зарплату да еще командировочные (см. Journal officiel de l’Algerie от 1 августа 1950). На самом деле после взрыва покушений на убийства, которые были направлены на гражданское население — женщин и детей, — у нас было уже другое настроение. Например, казнь убийц из Аин-Беида, 3 июля 1957 года. Это было дело о детях. ФНАО завлекло в ловушку многих французских ребятишек, используя их арабских приятелей. И они их убивали. Да, маленьких европейцев, детей колонистов, завлекали ребятишки, маленькие пастухи. В той истории убийц было четверо. Там было трое двоюродных братьев, а может быть, даже родных, я уже не помню.