Я хочу спросить: «Значит, ты любил ее больше, чем меня? Значит, ты хотел жениться – только не на мне? Значит, ты думал, что не сможешь вечно любить одну женщину, а потом понял – сможешь, только не такую никчемную, не такую неуверенную в себе?»

Но я ни о чем этом не спрашиваю – так проще. Я все еще замужем, и мы просто выбрались на прогулку. Мы идем и идем, пока не оказываемся у озера Вашингтон. Уже смеркается, и солнце расцвечивает воду всеми цветами, какие только можно вообразить: розовым, алым, голубым, зеленым; они сливаются, и рождается волшебство. Проплывают две лодки, а следом – команда гребцов университета. Гремит голос тренера, слишком громкий для ее худенького тельца; весла и руки синхронно поднимаются и опускаются. Облокотившись на перила, мы смотрим на озеро и почти ничего не говорим – просто наслаждаемся прозрачным воздухом, солнечным теплом, радостной неопределенностью.

По каналу, ведущему в открытое русло, несется моторная лодка; три парня в ней пьют пиво и наслаждаются вечером. Заметив нас, один из них кричит:

– Эй, чувак! Чего завис? Целуй ее!

– Ну уж нет, – отвечает Тео.

– Давай-давай! – вопит парень.

– Думаешь?

– Вперед! – ревет другой.

– Да не надо! – кричу я. – Все хорошо!

– Можно и получше! – заявляет парень в лодке.

– Нет, правда хорошо! – Я чувствую, как краснеют мои щеки, а сердце начинает биться быстрее.

– Давай! Давай! Давай! – скандируют все трое в унисон. Тео пожимает плечами. Улыбается. И целует меня. А поскольку я стараюсь бороться с бездействием и, если уж совсем честно, – поскольку сама этого хочу, – я позволяю ему себя поцеловать.

* * *

Потом он проводит меня на стадион Хаски[23] – у него личное разрешение, потому что он как-то работал с командой, и мы вдвоем сидим на стадионе в пятьдесят ярдов, потому что можем себе это позволить. Стемнело, но огни горят, и я снова чувствую себя старшеклассницей, хотя, когда я была старшеклассницей, никто не водил меня на ночные стадионы. Я смотрю в небо, думаю о Шоне и вспоминаю правила нашего разрыва: никаких правил нет, и я могу вести себя как угодно, делать что захочу. Думаю о Ванессе и ее теории противоположностей, о том, как один порыв способен выразить наши желания и наши инстинкты – черт бы побрал философию отца! – именно то, чему нужно следовать.

Так вот, я сижу на стадионе в сорок пять метров и стараюсь не разрушить красоту момента.

Разговор сошел на нет, и Тео, опустив глаза, смотрит на свои руки; я тоже смотрю на его руки – узкие и очень красивые. Затем он приподнимает мой подбородок и говорит:

– Не знаю, был ли я когда-нибудь счастливее.

Я отвечаю:

– Не говори так. Я даже не знаю, что делаю.

Он опускает руку.

– А кто знает?

– Ты. Ты всегда знаешь, что делаешь. Поэтому у тебя так хорошо получается.

– Что получается?

– Жить. У тебя всегда хорошо получалось жить.

Он говорит:

– Не всегда.

Я достаточно хорошо его знаю, чтобы понять – он имеет в виду свое трудное детство, безразличных родителей, холодный дом, бесконечные дни, проводимые за закрытой дверью, в ограниченном пространстве. В конце концов он научился заполнять это пространство – помогая пожилой соседке, в одиночку развозя по домам мороженое. Детство Теодора осталось далеко позади, теперь оно даже не мелькнет в зеркале заднего вида. Другое время, другой человек. Я даже удивляюсь, как он еще помнит свое детство и уж тем более рассказывает о нем. Но, наверное, наши детские воспоминания – семена, из которых мы все прорастаем, как бы далеко ни вытянулись. Сколько времени понадобится моим корням, чтобы ослабить хватку?

– К тому же, – продолжает Тео, – лучше всего у меня получалось жить, когда рядом была ты.

Мне нечего ответить, поэтому я просто повожу плечами, но Тео не принимает такой ответ – на то он и Тео. Он вкладывает мою ладонь в свою, заставляет меня подняться и говорит:

– Следуй за мной.

Это мне удается лучше всего, и я подчиняюсь.

* * *

Он живет в плавучем доме на озере Юнион. Нужно время, чтобы приспособиться к легкому, но постоянному движению, покачиванию туда-сюда, словно ты находишься на корабле, который вот-вот отчалит. Тео приносит нам пиво, мы сидим на палубе и смотрим, как моторные лодки медленно скользят по воде, плывя в сторону дома.

Я стараюсь не смотреть на Тео, потому что если посмотрю, то выдам себя. Я скажу все, что думаю, в частности:

– Здесь мы могли жить с тобой вместе? Здесь мог бы быть наш дом?

– Мне так здесь нравится… почему я не выбрала этот путь?

– Почему я не сказала В.А.У.?

Он ставит пиво на столик и берет меня за здоровую руку. Я делаю небольшой глоток пива, сжимаю его руку и позволяю вести меня, куда он захочет. Тео всегда так делал. Вставал напротив меня, так что мне никогда не приходилось идти лицом к ветру. Шон тоже иногда так делал, но очень редко и очень давно. Или, может быть, мы с Шоном оба повернулись спиной к ветру и пошли в противоположных направлениях. Мы проводили так много времени, стараясь укрыться от всех возможностей жизни, что сама жизнь, во всяком случае для него, стала слишком бесцветной, слишком спокойной.

Тео целует меня в гостиной, и у меня подгибаются колени. Я уже забыла, как он целуется. Так нежно, так интимно, словно читает все твои мысли и готов двигаться, куда ты захочешь.

– Все хорошо? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я. Потом опасаюсь, что он неправильно понял. – Не просто хорошо, даже… лучше.

Он смеется и снова целует меня.

– Уилла, не нужно объяснений. Я все понял. Я тебя знаю.

– Ты не знаешь меня новую, – я не понимаю, зачем это сказала. Откинувшись назад, он внимательно изучает меня, потом его глаза начинают улыбаться, и губы вслед за ними тоже растягиваются в улыбке.

– Я хотел бы с ней познакомиться. С новой тобой. В радужном гипсе и все прочее.

Мы падаем на диван, и он целует меня в третий раз; я растворяюсь в нем, и мне мерещится жужжание – бесконечное, оно повторяется снова и снова, будто в кухню влетел рой рассерженных пчел. Наконец оторвавшись от меня, он говорит:

– Черт, твой телефон звонил уже раз двадцать. Может, ответишь?

Его губы распухли от поцелуев, мои щеки горят от прикосновений его щетины. Я не хочу останавливаться. Бороться с бездействием – значит не останавливаться.

Но злой пчелиный рой вновь жужжит; я неохотно поднимаюсь с дивана, открываю сумочку.

Да уж, я точно нарвалась на осиное гнездо. И это гнездо – мое семейство.