Убедившись, что мне не поступить туда, куда я хочу, я решила пойти на какую-нибудь спортивную специальность, первую попавшуюся – на шахматы. По крайней мере, там кормили хорошо, ведь всем известно, что спортсмены получают спецпитание. Несмотря на то что вся наша компания училась на разных факультетах, мы в конце недели продолжали встречаться. Все, кроме Аны, которая решила поступить в экспериментальную театральную мастерскую на острове Пинос, чтобы потом попытать счастья в Институте искусств. Она вырывалась к нам только раз в две недели на выходные.

А потом мои родители уехали. Тогда я эгоистично думала, что они захотели убежать от меня. На самом деле они просто отчаялись, до сих пор на мне сказывается это их отчаяние, или отчаливание – как похожи эти слова. И тогда я свободная в кавычках, бесхозная и безнадзорная, снова перебралась в Старую Гавану. Что там ни говори, а все же море в Санта-Крус-дель-Норте, разбивающее с ревом свои волны о скалы, так же соблазнительно, как и море, бьющееся о парапет столичного Малекона, только теперь, видимо, не будет моря под носом и никаких других привлекательных красот дикого пляжа, того, чего мне непременно будет недоставать. Но, не слыша больше голос матери, я стала ежедневно слышать в себе множество мелодий. За пределами острова манера речи моих родителей изменилась: лишенные постоянных охов и ахов, тяжелых вздохов, голоса их стали более выразительными, даже порой перенасыщенными фольклоризмами – безусловно, чтобы хоть как-то сохранить через язык то, чего уже теперь не вернешь. Возвратившись в Старую Гавану, я поняла, что всегда буду чувствовать их незримое присутствие, ведь когда я сворачивала на какую-нибудь улицу, мне то и дело казалось, что вдалеке я вижу мою маму, стоящую в очереди в химчистку или в магазин за пайком, или папу, возвращающегося из «Кубатабако», где он работал до самого последнего дня. По крайней мере, следы их теней, бродящих по городу моего детства, всюду преследовали меня. Люди, обреченные на изгнание, уезжают, а тени их остаются. И с этим ничего не сможет поделать правительство; как ни рвутся семейные связи, всегда на этой стороне найдется кто-то, кто хранит пространство тех, кто уехал, кто присыпает наши следы опавшими листьями. Отъезд моих родителей невосполнимо сказался и на моем слухе, я уже никогда больше не смогла наслаждаться музыкой с той непосредственной радостью, с какой наслаждалась раньше, например, в два часа пополудни, в тот час, когда моя мама обычно настраивала радио на передачу «Трудовые будни», что было для меня ужасной пыткой, потому что она включала приемник на полную катушку, желая оглушить все побережье, лишь бы только не слышать соседское радио, по которому диктор что-то вещал в прямом эфире. И моим слухом овладел один-единственный звук. Когда ты живешь на острове, тебе не остается больше ничего, кроме как жить в плену вечно голосящего океана.

А сейчас не знаешь, что лучше слушать: постоянно капающую из крана воду, что весьма актуально для новых парижан, или порывистый гаванский прибой, что доносится из морской раковины. Если бы я могла выбирать… Пожалуй, мне стоит воскресить в памяти тишину, мне – той, что никак не может унять в себе тоску.

Снова ночь. Еще одна ночь. Я вынуждена оторваться от тома «Под сенью девушек в цвету»,[159]потому что мне нужно ехать на телевидение. Сегодня утром я снова принялась перечитывать Пруста, но взяла не первую книгу, а ту, которую считаю самой трудной. Шарлин позвонила, чтобы напомнить, что у меня сегодня очередной важный политик. Бедная Шарлин, она мне не только вторая мать, но и живая записная книжка. Тебе нельзя упускать такую возможность, она тараторила так быстро, как только могла, захвати фотоаппарат, тебе удастся сделать пару снимков, покори его, убеди, что ты снимаешь для того, чтобы повысить свой профессиональный уровень, объясни, что собираешь портреты тех, кого загримировала, подыграй ему, скажи, что лицо у него просто сказка (я уже знаю, что у него рыло дикобраза), в конце концов, польсти ему какой-нибудь глупостью, которая будет ему приятна. Знаешь, Шарлин, что я сейчас читаю? – спросила я, но ей не стоило труда догадаться. О нет! Не говори мне про Пруста, иначе я сожгу себя заживо. Смешно, но Шарлин заразилась манией кубинцев без всякой причины постоянно поджигать все и вся. И едва я так подумала, как передо мной возник образ Хорхе – моей сгоревшей любви, память о которой до сих пор жива. Сокровище мое, прервала меня, к счастью, Шарлин, а почему бы тебе не перечитать Рембо, Бодлера, Маргерит Дюрас?[160]Знаешь, mon bebe,[161]Дюрас весьма удобна для чтения: писала короткими предложениями, ну просто чудо какое-то, потрясающая минималистка. Шарлин почти удается меня убедить.

Сейчас я перед зеркалом в гримерной и, пока глаза не начинают слезиться и не мутнеет взгляд, увлеченно разглядываю горящие по краю лампочки. Приходит мой политик, за ним толпа подхалимов. Подхалимы везде одинаковые – все какие-то бесцветные. Что там говорить, и политики тоже. Прежде чем сесть в кожаное кресло, политик здоровается со мной, даже протягивает руку, демонстрируя свою близость к народу. Едва устроившись в кресле, он поднимает указательный палец, останавливая меня жестом.

– Как можно меньше касаться головы. Только я сам понимаю свои волосы и прическу, – властно приказывает он. – Заранее благодарю.

Я открываю свой инструментарий красоты и подготавливаюсь к макияжу протокольной рожи. Сначала очищаю лицо салфеткой для попок новорожденных, промокнув ею воспаленную и лоснящуюся кожу, и убираю шелушение. Потом втираю увлажняющий крем. От крыльев носа исходит вонь табака «Монтекристо номер девять» – я могу различить марку табака по запаху, недаром же я дочь работника табачной промышленности. Я отрезаю кусочек белой губки и набираю немного крема-основы.

– Как можно естественней, пожалуйста, – снова постановляет политик. – Я попросил, чтобы именно вы работали со мной, потому что к вам уже обращался один мой коллега. Весьма уважаемый человек, он считает, что вы превосходно владеете профессией. Когда я упомянул, что меня пригласили на этот канал, он тут же достал записную книжку и нашел ваше имя. Он говорит, что на следующий день после съемок программы все к нему подходили и сыпали комплиментами – так молодо и свежо он выглядел. Он тотчас разузнал на канале ваши координаты, чтобы при случае быстро вас найти. Вероятно, ваша профессия нелегка и утомительна, но видно, что она вам нравится.

– Это моя обязанность. Я профессиональный фотограф, правда, в прошлом, – дала я маху, нельзя было это говорить, теперь будет трудновато сделать его снимок, о котором меня просила Шарлин. – Не беспокойтесь, я использую полупрозрачную основу.

– Прозрачную? Но не кажется ли вам, что я несколько бледноват. Возможно, если добавить немного оттенка, то хуже не будет. Когда я сказал «естественней», я имел в виду загар. Обыкновенный загар, – делает он мне внушение.