Ребенок в санитарной обработке в СССР

Я очень скоро поняла, что после моей деревенской школы, после того, как мы учили уроки дома, я просто ничего не знаю. Мои знания обычной школьной программы стремились к нулю. Вполне реальной представлялась перспектива остаться на второй год. Огромными усилиями мне удалось догнать программу седьмого класса. Так мне было стыдно оставаться на второй год, что я действительно начала учиться. Собственно, учиться по-настоящему я научилась именно тогда: самостоятельно мотивировать себя, расставлять приоритеты, придерживаться дисциплины. То ли возраст подошел, то ли что-то иное сыграло роль? Может, кроме всего прочего, у меня появились более-менее нормальные условия для учебы в виде части стола, своего стула и кровати в своем доме, пусть он и был на деле коммуналкой?

Дедушка

Дедушка, который всегда жил в моих мечтах как спаситель, на деле показался мне человеком довольно странным.

Я была совершенно непривычна к домашнему уюту, к семейным отношениям и укладу. И попав в семью, о которой так мечтала, я чувствовала себя чужой, каким-то инородным элементом. Удивительными мне казались самые простые вещи: люди перед сном моются, а потом идут спать; ложатся в кровать и встают в определенное время; готовят завтрак и едят его; выбирают на рынке продукты повкуснее, а не самые дешевые или просроченные, на выброс. Семейная рутина казалась мне проявлением мещанства, тупости и скупердяйства, буржуазными замашками. К тому времени мой понятийный аппарат был сформирован настолько примитивно, что я для себя решила, что дедушка просто мещанин и обыватель. У него машина с мягкими чехлами внутри, о чистоте которых он печется; у него собака, о здоровье которой он заботится; у него гараж, куда он каждый день ставит машину; у него дача, грядки и урожай, которому он радуется каждую осень; а жену свою он ласково называет Масей.

Какая пошлость, думала я. Вот это и есть «грязь в отношениях». И сколько же суеты вокруг комфорта! И все ради чего?! Я понимаю, если бы дедушка спасал мир, но все его действия нацелены на одно – на личное обогащение. Я, продукт пропаганды, просто не понимала, что дедушка – ученый мирового ранга, а его образ и стиль жизни, а также те удобства, которыми он обладал, – лишь жалкое подобие роскоши. Это была самая нижняя планка, которой советский ученый вообще мог достичь… Просто дедушка изо всех сил пытался создать себе и своей жене минимальные условия для жизни.

Мы с мамой и папой всегда жили намного хуже дедушки. Никогда мы не могли позволить себе, к примеру, такси или ресторан. А дедушка мог. И когда я возвращалась от него к маме, я могла ляпнуть: «Может, возьмем таксо?» Мама приходила в ужас. Вот так легко и быстро я, будучи ребенком, перестраивалась от полной аскезы до «таксо».

Моя месть сгущенкой

И вот как-то летом я, как обычно, гостила у дедушки, и мы поехали в геологическую экспедицию на Тянь-Шань. В мои обязанности входило закупить провиант для всей партии на весь срок поездки. Мне было четырнадцать лет. После жизни в секте я прекрасно умела рассчитывать продукты на большое количество людей. Если бы передо мной стояла задача накормить одну маленькую семью, я бы не справилась, а взять на себя ответственность за целую геологическую партию могла легко.

Получив определенную сумму (командировочные), я должна была закупить продуктов на тридцать дней. Обычно это был очень скудный набор, состоящий в основном из консервов и долгоиграющих непортящихся продуктов типа макарон и круп. Свежее мы покупали у местных: у пасечников – мед, у пастухов – кумыс. Рыбу ловили сами, ведь дедушка был заядлым рыбаком и охотником.

Из общего провианта я украла банку сгущенного молока. Я знала, что это плохо и так делать нельзя, я знала, что это воровство. Но также я знала, что эти деньги ничейные и никто никогда этой банки не хватится. Деньги нам выделяло государство. А что такое государство?!

В своей палатке я спрятала банку в рюкзак, проделала в ней две дырочки и из одной жадно сосала сгущенку. Мы ходили в тяжелые маршруты, по 30–40 км по горам, и каждый раз, когда мы вышагивали по жаре, меня вдохновляла и подстегивала мысль о том, что как только мы придем в лагерь, я припаду к своей баночке. Не мысль о том, что я спасаю мир от шизофрении, а мечта о моей, и только моей, сгущенке! Я растянула ее на много дней, и мне было очень страшно, что кто-нибудь об этом узнает. Что бы тогда сказала я в свое оправдание?

Во время ужина я часто наблюдала за тем, как взрослые едят, и видела, что они не очень-то ценят сгущенку. И думала: я же ребенок! Мне это позарез надо! Я была готова душу отдать за сгущенку. Этими мыслями я себя утешала, если становилось стыдно. Когда банка опустела, я позаботилась о том, чтобы тщательно упаковать ее от насекомых, спрятала на самое дно рюкзака и только по возращении в город тайком от нее избавилась, чтобы никто и никогда не узнал о моем низком и бесчестном поступке. Никто и не узнал. Вы – первые.

Это была моя месть секте. Я таким образом доказала себе, что имею право быть ребенком вопреки тому, что меня никто так не воспринимал. Дедушка, правда, относился ко мне как к ребенку, но я тогда уже была подростком, и это казалось совершенно неуместным. Уже поздно было, поезд ушел. Мне кажется, дедушка не был бы против того, чтобы я в своей палатке сосала сгущенку… но спросить его об этом я тогда не решилась.

Все наоборот

Конечно, на протяжении многих лет я часто пересекалась с теми, кто входил в секту. Самые творческие из них всегда повторяли: «Мы там так много всего пережили! Надо обязательно написать об этом книгу». Обычно все эти люди с придыханием и благоговением произносили и произносят имя-отчество Главного: Виктор Давыдович. Если я называла его просто Столбун, меня поправляли, давая понять, что это неуважительно…

Когда я была еще маленькой, а эти люди уже взрослыми, я все ждала, когда же будет книга о коллективе. Но никто так ее и не написал. Хотя вышел художественный фильм, где Мягков исполнял роль Главного. Мы ходили в Киноцентр на Краснопресненской его смотреть. Там Главного представили как героического товарища, высокоинтеллектуального новатора. Больше я этого фильма не видела.

Я часто думала о том, что могла бы рассказать в такой книге. И знаете, когда я записывала то, что вы сейчас читаете, я сама удивлялась тому, как рождается этот текст. Казалось бы, давно забытые детали, о которых я и не вспоминала с самого детства, вдруг сами всплывали в моей голове. Будто я нашла кончик ниточки, торчащий из целого клубка внутри меня. Я за этот кончик тяну, а клубок разматывается и разматывается.

Интересно устроена наша память. Раньше я этот клубок не разматывала по одной простой причине: никому это не было по-настоящему интересно. У меня была семья, но они не хотели про это слушать. Они считали, что нельзя говорить о плохом. Можно только о хорошем, а то вдруг заболеешь.