Именно такое благоденствие мне всегда представлялось в раю.

В детстве я не задумывалась о болезнях и смерти, их для меня не существовало, но сейчас я бы еще добавила в эту райскую картинку абсолютное физическое здоровье и долголетие.

Я помню, как дети в коллективе спрашивали мою бабушку, когда же придет это светлое будущее и наступит рай? А бабушка смеялась и задорно отвечала: «Что вы?! Разве это рай? Это ад! Люди начнут сходить с ума от скуки. Люди со здоровой психикой просто не смогут жить в таком благополучии. Здоровым людям просто необходимо бороться, чтобы расти и развиваться. Нормальным людям нужны препятствия. Поэтому рай для нормальных людей – это на самом деле ад с чертями и сковородками, чтобы было нескучно и интересно, чтобы было с чем бороться и чему противостоять!»

Я ее слушала и пыталась представить себе такой рай – с чертями и сковородками, и как я в борьбе с ними становлюсь сильнее, добрее и лучше.

Став взрослой, я намеренно не искала легких путей, так как думала, что моя бабушка была права: рай – это ад. Я выбирала ад в отношениях, в учебе и в работе. Я думала, что, выбирая самое трудное и безнадежное, я расту, становлюсь лучше, сильнее и добрее.

Но в итоге оказалось все наоборот. В аду ты теряешь силы и озлобляешься. Потому что все, что ты делаешь, ты делаешь зря. Результата нет.

А в раю ты много работаешь и видишь результат. Чистые дорожки, аккуратные домики, безопасно, вкусно, и все улыбаются. И от этого хочется работать еще больше. Вот что такое рай.

И я теперь понимаю: дело не в том, что мы недостаточно работали, а в том, что система и наши установки были совершенно неправильными. Коллективистскими, без учета личных интересов. Личное вообще не считалось важным, наоборот, даже стыдным.

Но общее благополучие возможно только как сумма слагаемых из личных интересов.

Письмо от бабушки

Наталья Сергеевна

Было бы несправедливо с моей стороны обойти вниманием человека, который несмотря ни на что умудрялся оставаться человечным. Не безразличным, а именно человечным. Безразличных, таких, которые напрямую не принимали участия в побоях и издевательствах, не прикладывали рук и не раскрывали ртов для унизительных оскорблений, всегда было подавляющее большинство. Они держались ровно, так, как им говорил Главный. Как роботы, всегда со всем соглашались. Кто-то из них остается в секте до сих пор, кого-то давно выгнали. Сами оттуда люди уходили очень редко, и это считалось чем-то из ряда вон выходящим.

Наталья Сергеевна тоже была молчаливым участником всего. Никакой взрослый человек, если он там находился, не мог действовать иначе. Но я до сих пор не знаю, как объяснить то безотчетное ощущение доверия, которое я к ней испытывала.

Может, она для меня была наименьшим из зол в том смысле, что одна из немногих взрослых ни разу меня не лечила, не задавала мне вопросов о моей агрессии, страхах, тревожности, слухах и галлюцинациях? Она могла просто так улыбнуться, подбодрить, даже поиграть со мной.

Интересно, как люди в подобных ситуациях умудряются быть молчаливыми наблюдателями несправедливости и одновременно оставаться людьми? Как возможно это совмещать? Что происходит у них в душе? Как они договариваются с самими собой?

Катя Иванова – жертва своей мамы

Все же хорошо, что были там и люди, способные на бунт и поступки.

На моей памяти есть один из таких скандальных случаев, когда мама буквально выкрала дочь из нашего лагеря. Мы стояли палаточным городком где-то в средней полосе России, работали на колхозных полях. Одной из моих приятельниц (если дружеские связи в секте вообще можно так назвать) была Катя Иванова. Нам было лет по десять. Катя страдала от какой-то серьезной проблемы с кожей. То ли от нейродермита, то ли от псориаза. Объявлялось, что это страшное психическое заболевание, которое провоцируют главным образом ее страхи. Ребенка усиленно слоили и, специально создавая ей тяжелые условия, заставляли эти страхи преодолевать. Кожа лучше не становилась. На долгих беседах Главный много говорил об этой девочке и о том, что ее мать – фашистка, что ее главная цель – погубить дочь. Под воздействием этих бесед мама Кати представлялась мне чудовищем в немецкой каске и черных сапогах, как в кино про войну.

И вдруг она приехала, совершенно неожиданно для всех нас. Я помню, мы наблюдали из-за деревьев на пригорке легковую машину, сцену борьбы и крики. Девочка Катя не хотела ехать домой с мамой, она боялась маму, ее убедили, что та желает ей погибели. Мама кричала на нее, дергала за руки, а Катя пыталась вырваться. Потом мы услышали стук дверей, машина уехала, и пригорок опустел.

Случай Кати Ивановой стал притчей во языцех. На протяжении многих лет все ее жалели, обсуждали, как ей не повезло со злодейкой мамой, и представляли ее медленную гибель. Думали о том, как же повезло нам, как мы счастливы быть вместе и делать великое дело. Я тоже ей очень сочувствовала. Особенную жалость вызывало во мне то, что она действительно страдала из-за кожного заболевания.

Я прозрела

Помню, как-то одна из наших девочек, Вероничка (почему-то ее вот так ласково называли), вернувшись из школы, сказала мне по секрету, что не собирается идти на ферму в сорокаградусный мороз, а останется дома и ничего делать не будет. Потрясенная, я спросила, не боится ли она, что ее будут ругать. Она выказала абсолютное спокойствие: «Пусть ругают!»

И тут я словно очнулась. Я вдруг увидела, что некоторые из наших педагогов ходят в шубах (например, Юлия Викторовна), а мы в старых телогрейках и куртках; что по вечерам они закрываются в комнате и едят жареную колбасу и картошку, а мы только кашу и хлеб. Что иногда они обращаются с нами как с рабами. На моих глазах травили моих друзей: я была вынуждена, как и все, объявлять им бойкот и проклинать вместе со всеми. Я вдруг повсюду увидела несправедливость.