Николай постарался успокоить односельчанку:

— Погодь, теть Клав, сейчас все решим! Ты руками не маши, присядь к столу.

Но Стукачева еще больше распалилась:

— Успокойся? Присядь? А сын родной пусть в клетке гниет? Да я на тебя, аспида, такую бумагу накатаю, что никакая Звезда Героя не поможет!

Горшков помрачнел:

— Ты, тетка, Звезду мою не тронь! Не тобой дана! А будешь орать, так пойдет твой Митяй в зону как миленький! И никакой адвокат ему не поможет! Это я ему быстро организую. А то разоралась тут! Ну и поила бы своего телка самогоном вместе со снохой, чтобы он за ружье не хватался, не палил по деревне. Сами бы и разбирались в своем гадючнике. Но ты прибежала ко мне — помоги, Коля, Митяй вразнос пошел! Надо было не брать его, а пулей остановить. На что я имел полное право!

Клавдия всплеснула руками:

— Да что ты такое говоришь?

— А то! И ты должна не орать, а благодарить меня за то, что проявил снисходительность. Другой на моем месте подставляться под дробь не стал бы. Стрельнул пару раз, и отнесли бы твоего сынка на погост! Разоралась!

Николай повернулся к родителям:

— А вы чего ее привечаете? Подругу нашли? Она самогон детишкам своим великовозрастным тяпает, жрет вместе с ними, по тыкве получает и в милицию за помощью. А как хмель-то слетит, эту самую милицию и поносит!

Иван Степанович виновато кашлянул:

— Да вроде не по-людски домой соседей не пускать. Тем более с бедой.

— Это с какой такой бедой, отец? Митяй сутки в камере просидел — это беда? Беда случилась бы, если б я его туда не засунул вчера! Вот тогда была бы беда, пальни он в людей!

Стукачева поняла, что переборщила, и пошла на попятную, мгновенно сменив тон:

— Николай Иванович! Прости дуру старую. Говорила не думавши! Все Тонька, невестка, виновата. Это она меня сюда направила. Подзадоривает: сидишь, мол, клюшка старая, а сын в застенках мучается. Другая бы давно за дите стенкой встала, ты ж ни гугу! А Митяй голодный, кто ж его накормит, раз участок закрыт. И еще: мол, Колян-мент специально Митька закрыл, так как сам глаз на нее, Тоньку, положил. Я и взвилась!

Николай чуть не поперхнулся дымом только что прикуренной сигареты:

— Чего??? Я на Тоньку глаз положил? Совсем рехнулась? Да на нее, кроме Митяя, на деревне ни у кого из мужиков и не встанет! Красавица, твою мать! Ну, я с ней разберусь! И с тобой разберусь. Не дай бог по Семенихе слухи пойдут какие насчет меня и твоей спившейся снохи, отвечаю: всей вашей семейке мало не покажется! Идем!

Николай резко развернулся и вышел на улицу.

Следом показалась Стукачева:

— Коль! Ты че, и Тоньку решил арестовать?

— Всех арестую, к чертовой матери. И Тоньку, и тебя, и старого Спиридона, что снабжает вас самогоном.

— Да меня-то за что, Коль? Больная я. И с Тонькой в одной камере быть не смогу. Загубит она меня!

Горшков сплюнул на траву:

— Ну и идиотизм! Что ж ты такая дремучая, тетка Клава? Раньше не была такой!

— Так то раньше! Все Тонька виновата. Как Митяй притащил ее из района, так все в доме и пошло кувырком.

— Ладно! Разберемся с твоей снохой! Идем, чего встала?

— Так куда идем-то?

— Узнаешь!

Ситуация прояснилась, когда участковый со Стукачевой подошли к зданию местной администрации. Тут тетка Клава завопила:

— Никак и вправду арестовать хочешь? Колян, меня закроешь, Тонька все из дома подчистую вынесет! Ты уж коли решил всех нас в каталажку, так и ее сажай.

— Она ж тебя загубит?

— Авось сын не даст!

Николай только покачал головой:

— Стой здесь и жди.

— А чего ждать, Коль?

— Манны небесной! Сказал, жди, значит, жди!

Лейтенант прошел к кабинету. Достал из сейфа ключи от камеры, открыл железную дверь КПЗ. Митяй, лежавший на железной кровати, приподнялся.

Горшков приказал:

— Выходи!

— Кудай-то?

— У-у, бля, как же вы меня, Стукачевы, достали! На кудыкину гору!

— В райотдел повезешь, что ли?

— Дальше, в областное УВД! Выходи! И прямиком в кабинет!

Стукачев сел за стол участкового. Николай устроился напротив. Достал два листа чистой бумаги, шариковую ручку, протянул односельчанину:

— Держи и пиши!

— А че писать-то?

— На одном листе объяснительную по факту хулиганства, учиненного тобой с утра в пятницу, на втором перечень претензий, которые имеешь ко мне, как к представителю правоохранительных органов, продержавшего тебя в камере без питания более суток! Все пиши! Быстро, но подробно!

Митяй взглянул на участкового:

— По хулиганству понятно, а вот по претензиям? Это че, жалобу на тебя, что ли, накатать?

— Считай, жалобу!

— Дурака нашел! Чтобы ты меня потом…

Николай перебил Стукачева:

— Хорош базарить! Пиши, на улице мать ждет, а дома благоверная Антонина!

— Что, отпускаешь?

— А на хрена ты мне сдался? Вместе со своим семейством? В отпуске я! Так что терять на вас время не имею никакого желания! Ружье конфискую, и, Митяй, предупреждаю: если выкинешь еще хоть один фортель, посажу! Понял?

— Понял, понял, Колян! Спасибо!

— Ты не болтай, а пиши!

Спустя двадцать минут участковый принял два листа. Один с объяснительной, исписанный на обеих страницах, второй с одной-единственной фразой: «Я, Стукачев Дмитрий Анатольевич, по факту задержания меня и содержания в КПЗ к участковому лейтенанту Горшкову никаких претензий не имею».

Ниже стояли подпись и дата. Николай прочел объяснительную. Положил листы в сейф:

— Ну вот, Митя, и все! Акт об изъятии ружья получишь позже. А теперь вали отсюда по-быстрому и помни о предупреждении. Первый шаг на зону, — Николай указал на сейф, подразумевая объяснительную, — ты уже сделал! Гуд бай, май френд!

Стукачев не понял:

— Чего?

— Эх, Митяй, ответил бы я тебе, да не могу при исполнении! Проваливай!

Бывший арестованный вылетел из кабинета. Николай закрыл сейф, достал пачку сигарет, закурил. Все! Со службой перерыв! Завтра приезжает Костя Ветров с семьей, и пошла эта служба к черту! И вообще, надо прощупать обстановку, как в ОМОН перебраться. Или СОБР. В боевые подразделения. В деревне и сержанта хватит.

Николай вышел из сельской администрации.

Стукачевых не было, но мимо шел дед Спиридон — заядлый самогонщик. Сколько помнил его Горшков, столько он и промышлял самогоноварением. Отец говорил, что Спиридон гнал сивуху всегда и при всех властях. Тем более сейчас, когда кругом царил бардак и вседозволенность.