Вот Света была чистая революционерка, готовая вскипеть энергично и быстро, как электрический чайник. И если Наташа состояла из округлостей и эллипсов нежных цветов и оттенков, то Света была сделана сплошь из ярких треугольников и других угловатых фигур с колющими и режущими поверхностями, отрицающими соглашательство и компромисс. Было место поэзии и непременной гитаре, но бурление природы шло глубже, буквально, вулканически, не прерываясь на еду или сон. Не позавидуешь этому особенному типу людей, пропускающих сквозь собственное сердце явленные напоказ прискорбные факты бытия. Как-то один из новых людей в компании сказал, не имея в виду ничего специального, что жизнь, мол, все же, хороша. И умному достаточно… Выразился в таком смысле. И Света, несмотря на оговорки, которые заключены были в этой фразе, и тому обстоятельству, что новый человек сказал именно так, как сказал, выступила исключительно резко. — Боже мой, — сказала тогда Света. — Какое убожество… И еще раз повторила, даже более выразительно: — Боже мой!.. Не каждый вынесет подобный комментарий из женских уст. Болтун стушевался и исчез.

Черты Светиного лица, в общем, достаточно распространенные, предполагающие раннее увядание, оживлялись выразительностью взгляда. Взгляд сверкал, и становилась видна натура. Если Наташе присуща была меланхолия, выдаваемая за пассивное подчинение обстоятельствам, то Света готова была перечеркнуть будни одним махом, чтобы взбежать и взойти, а, может, и взлететь. Что еще запоминалось — растрепанная, взбитая прическа. Свете она очень шла. Случайная находка Светиной подруги, которая училась на парикмахера (теперь она в Мюнхене), завершила образ — то ли по вдохновенью, то ли счастливым совпадением с мытьем головы. Добавим еще, что Света не могла долго усидеть на месте, а в подобных случаях (художники знают) форма рождает самое себя, добавляя к усилиям творца приятные сюрпризы модели (о неприятных мы здесь не говорим).

Картошкина Света приняла восторженно, рассчитывая дополнить героические свойства его натуры ускоренным эстетическим образованием. Неудивительно. Мы знаем, что каждый старался изменить Картошкина в выгодную для себя сторону. Ловко устроился, можно сказать и так. Пока Картошкин страдал, с женским участием ему везло.

— Федя, — сказала Света, — пойдемте на выставку. Там будут друзья.

Друзьями были творческая молодежь — лет за тридцать. Так сказать, поздние сорта. В последнее время такой молодежи даже стало больше, без всякого демографического взрыва, это еще впереди, а пока, как объяснил один искусствовед, обнажились корни. Мысль вновь взыграла, как ей положено, и подтвердилась известная истина: жизнь такова, что от нее не сбежишь.

Ореол художника создавался в предыдущую эпоху, власть щедро одаривала творцов, но требовала поклонения и украшения собственной (властной) персоны. На подарки художники великодушно соглашались, художественные материалы — краски, кисти, холст и прочее, мастерские (нежилые помещения и т. д.) — все подразумевалось как бы само собой, а вот воспевать категорически не хотелось. Люди норовили увильнуть, хотели свободы. Буквально настаивали, капризно топали ногой: хотим полноты самовыражения. С этим были проблемы, полноты не хватало. И в ответ на них тоже топали, еще более громко, без надлежащего почтения и даже с обидой, пока сам вождь, а, значит, главный искусствовед не выразился категорически: пидарассы. Мы к вам по хорошему, а вы вот значит как. Понимания не возникало, неясно оставалось, то ли это новое художественное направление, то ли еще что-то, к чему следует повернуться спиной. Поэтому особо обидчивые порывались уехать и снискать славу там, где ими бы восторгались без меркантильных и других попреков. Так и требовали: пустите скорее, жандармы духа, мы уезжаем… А их отпускали нехотя, как большую ценность.

Зато теперь времена изменились до неузнаваемости. Исчезли нежилые помещения: подвалы и мансарды, в которых традиционно гнездилась и цвела художественная среда. А за то, что уцелело, приходится платить и платить. Сдвинулось и все прочее в сторону невыносимых финансовых условий и обязательств. Новая эпоха не искала лести и благодарственных отзывов, проявляя к творцам великодушное пренебрежение. Делайте, что хотите, вплоть до того самого, в чем упрекал вас пристрастный критик. Хоть на парад выходите. Но извольте вовремя заплатить. А прочее… ну, например, можете встать на четвереньки, в чем мать родила (если нравится) и лаять. А почему нет? В этом есть много прекрасного (в трусах было бы меньше), или, хотя бы, настроения, а если не совсем так, как желали, еще не вечер. Да и поза обязывает, по крайней мере, к терпению. Приходится искать, то наводя на резкость, то пренебрегая подлинными ценностями, мучительно приспосабливая их под вкусы малосведущих, но состоятельных людей. Что поделаешь. Гению (если бы заранее знать) непросто угодить…

Но хочется, однако, и для себя. Именно на такую выставку попал Картошкин. Раньше ее бы ждал шумный успех, фрондерские речи, толкование скрытых смыслов, посланий и ассоциаций, недоброжелательные отзывы бюрократов (та же похвала только с изнанки), иностранные корреспонденты, отъезжающие в такси, в общем, все пережитое, что сохранилось в героических воспоминаниях. А теперь, когда можно, и спрашивать не нужно и не у кого, это была просто выставка. Народа сошлось не так, чтобы много, зато все свои.

Выставлено было в большом помещении, похожем на ангар, освещенный, как аквариум, сразу со многих сторон. Пространство было заполнено стоящими и сидящими фигурами, расставленными и рассаженными так, что посетитель, обходя, мог встретиться с каждым. Скульптуры были гораздо больше кукол, но меньше людей (по плечо среднему человеку), масштаб подходящий для рассматривания и даже для общения в сравнении, например, с памятниками. И натуры были представлены простые, выхваченные как бы наугад, и вместе с тем со стремлением перевести отмеченный вниманием персонаж в образ, в явление, характеризующее невзрачную и невыразительную с виду жизнь. Когда субъект застывает истуканом и теряет природную живость, то и бедность уже не бедность, и порок — не порок, а некие эстетические эквиваленты реальности (уж какая есть), вот они, полюбуйтесь. Кстати, так об этом и говорилось. Все фигуры были раскрашены в разные цвета, причем раскрашены карикатурно, небрежно и даже вызывающе, по-хулигански.

Так луч фар выхватывает из темноты отдельные силуэты, лица и даже жесты. Лица толпы. Длинноносая старушонка с лукавым и гаденьким выражением, плоскоголовый колясочник-обрубок с выложенными отдельно кистями рук. И схожий с ним культяпый, с ногами, прикрученными к заднику сиденья, как запасное колесо к багажнику. Подруги — тощенькая и поплотнее, можно сказать, в набедренных повязках и цветных колготках — ночные труженицы. Эскулап или кто-то вроде, одичавший, в залитом кровью (не иначе) халате. Работяга, съедаемый чахоткой, с торчащей изо рта папиросой. В общем, было желание (и удачное решение) сосредоточиться на непарадной стороне бытия, пробраться в него с черного хода. Были грязные бинты, пиджаки с оторванными пуговицами и торчащей из кармана бутылкой, шприцы, хлястики от медалей, окурки, воткнутые в грязную посуду. Нарочно все было выставлено, выложено и подчеркнуто.

Фигуры не только стояли, но сидели и полеживали, совсем, как живые, под длинным забором, огораживающим ярмарку разочарований и неудач, с процарапанными и вырисованными надписями на белой известке. Мужские члены с надписями торнадо и на Берлин, разнообразно закрашенные со следами пережитых бурь женские торсы, рыбы, птицы (орлы), автографы Коль, Вась и Маш, с указанием профессий и пристрастий, перекочевавшие из общественных туалетов. Вопли одиночества и тоски. Лестница с зовущей стрелой до меня. Спадающие из-под потолка огромные листы с изображением множества окон, с небрежными потеками краски (преимущественно красной), покосившимися вертикалями столбов. Непарадная жизнь большого города.