В 1953 г. А. Стругацкий пишет пьесу «Судьба переводчика», задумывает серию рассказов «Там, где обычное сталкивается с несбыточным», причём делится с братом: «На это дело натолкнуло меня одно происшествие на Камчатке. Странное, полу-уголовное, полуфантастическое дело. Кроме того, я сейчас слишком много знаю, чтобы молчать»[196].Читает «American Notes» Ч. Диккенса, «Трое в лодке» Дж. К. Джерома, «Ярмарку тщеславия» У. Теккерея, «прекрасную книгу» Дж. Аллена «Атомный империализм», «Очерки о вселенной» Воронцова-Вельяминова, «Остров разочарования» Л. Лагина, «В стране поверженных» Ф. Панфёрова (последнее ругает), «Волшебный двурог…» С. Боброва[197]. Изучает по его собственному выражению «зарубежные фальсификации марксизма», «Blood on Lake Louisa» Б. Кендрика[198]. Цитирует «Гэндзи монотогари» Мурасаки Сибику, «Золотого телёнка» И. Ильфа и Е. Петрова[199]. Упоминает «Далеко от Москвы» В. Ажаева, «Красное божество» Дж. Лондона, «Опасный поворот» Дж. Б. Пристли, «Сорок девятый штат», «Тележка с яблоками» («An apple chart») Б. Шоу, пьесы Цвейга, «В мире больших молекул» Б. А. Воронцова-Вельяминова и «У истоков жизни» О. Лепешинской. Рекомендует брату «Летающие блюдца» Ф. Вольфа[200].

А. Скаландис мимоходом отмечает интересный факт, связанный со знакомством Стругацких с термином «двоемыслие» (Double think)[201]. Этоттермин вводит в литературный оборот Дж. Оруэлл, известный антиутопист, как позже стало известно – агент английской политической полиции, работавший в среде людей левых убеждений, запрещённый к печати в СССР. Б. Стругацкий использует этот термин в 1960-х гг., его знакомство с Оруэллом происходит через самиздат, популярный в эти годы, а А. Стругацкий – заметно раньше, по всей видимости, он читал книгу Оруэлла в подлиннике, на английском языке. Читал в оригинале и переводил А. Стругацкий неизвестные в СССР произведения Киплинга («Сталки и компания»), причём перевод отправлял затем брату.

В качестве специфического фактора формирования мировоззрения А. Стругацкого можно выделить японскую литературу, которой он увлекался всю жизнь[202].

В студенческие годы он переводил на занятиях Р. Акутагаву, которого в то время в СССР ещё никто не знал. В годы службы читал и переводил любые японские тексты, чтобы не забыть язык. А. Скаландис усматривает в элементах воспитательной теории Стругацких – в идее воспитания детей в интернатах – преемственность, в том числе и с японской военной педагогикой[203].

В письмах 1951 г. А. Стругацкий перечисляет брату книги, которые читает, среди них на японском: «Дон Жуан в Аду» Кикутикана, «До и после смерти» Арисимы Такео[204].

Не имеет смысла перечислять все переводы А. Стругацкого. Тем не менее, зная об этом обстоятельстве, можно предположить, что японская культура и философия оставили определённый отпечаток на формирование его мировоззрения.

Б. Стругацкий, отвечая на вопросы читателей, говорит о своём увлечении японской поэзией в 50-е гг.[205] В отличие от него А. Стругацкий именно к поэзии этой страны был равнодушен.

В 1960-е гг. А. Стругацкий часто высказывает брату желание писать «как Хемингуэй». Позднее на вопрос анкеты Р. Д. Орловой «Какую роль в вашей жизни сыграла американская литература?» А. Стругацкий отвечает: «Вы интересуетесь, какую роль сыграла американская литература в моей жизни… Боюсь, мне придётся Вас разочаровать. И в моём формировании как человека, и как литератора, американцы играли, по-видимому, весьма скромную роль. Во всяком случае, куда более скромную, нежели русская, английская и немецкая литературы. Исключение составляет, пожалуй, Хемингуэй… Я имею в виду… его «айсберговая методология»… И наряду с Гоголем, Щедриным, Достоевским, А. Толстым, Уэллсом, Фейхтвангером и Кафкой этот писатель был и остаётся моим учителем в литературе»[206].

За этой исключительно стилистической деталью скрывается целая философская система, характерная для эпохи 1960-х[207].

Первым следствием этих установок стала мода на грубость – отчетливо заметная не только в одежде, но и в языке Стругацких – как в письмах, так и в творчестве. Престижным становился антиинтеллектуализм, ученое рассуждение и книжное знание выглядели подозрительно. Смешиваясь с характерной для русской интеллигенции эрудированностью, это явление создавало «культ романтического невежества». Внешнее невежество требовало внутреннего багажа знаний. И в творчестве Стругацких это приводит к «отказу от объяснений»[208] – отказу от классических канонов научно-технической фантастики, где каждый фантастический элемент требует обоснования.

Другое следствие – культ общения и культ пьянства. Так особое значение приобретает система определений «свой/чужой» в неформальных кружках и сами кружки, в частности – упомянутый кружок, сложившийся вокруг издательства «Молодая гвардия».

Хемингуэй задаёт моду на отрицание патетики, официальных лозунгов. Это отчётливо видно на примере двух произведений Стругацких – «Страна багровых туч» 1956 г., наполненная пафосом борьбы человека с природой, спокойным героизмом главного героя, и, к примеру, «Понедельник начинается в субботу». Положительные герои обоих произведений руководствуются одними и теми же моральными установками, но стиль «Понедельника» патетики уже лишён, и философские мысли выражаются повседневным языком.