Подобные списки я мысленно составляю в голове в те редкие ночи, когда меня одолевает бессонница и в душе поселяется панический страх. Ни с чего, просто так. Категории этих умозрительных анкет могут варьироваться: я специально подбираю самые агрессивные и заковыристые вопросы — чтобы вернее прогнать изменчивые страхи ночи. Здоров. Белый. Чистокровный англичанин. Половая жизнь: регулярная. Не беден. Не инвалид. Не голодаю. Не религиозен. Эмоционально устойчив. Не параноик на нервной почве. Странно, как много характеристик с приставкой «не». Впрочем, даже негативные характеристики могут иметь позитивный смысл, когда ты лежишь в теплой постели рядом с законной женой, а внизу, в кухне, тихонько гудит холодильник. Это как-то обнадеживает. Я снова чувствую, что живу; я вполне доволен собой и своим положением.

Быть взрослым — это действительно обнадеживает. По крайней мере я думаю, что уже вправе считать себя взрослым. Еще два-три года назад я очень напрягался на этот счет. Почему я не заметил момент перехода — почему не видел, как зажегся некий зеленый сигнал, дающий мне доступ во взрослую жизнь, почему не было никакого знака или уведомления из сфер небесных (пусть без громов и молний, но все-таки), что я теперь взрослый?! Но это чувство растерянности постепенно проходит; может быть, потому что никто не оспаривает мое право быть взрослым. Никто не приходит и не говорит: эту подачу ты запорол, ergo, ты не мужчина, давай возвращайся к началу и пробуй еще раз, с новым набором принципов и заблуждений. Мне казалось, что что-то подобное обязательно произойдет и все снова изменится. Но окружающие меня люди вполне дружелюбны и очень любезны. Иногда у меня возникает мысль, что концепция зрелости — или «взрослости» — держится только на тайном заговоре благовоспитанности и дружелюбия.

Есть и другие способы унять ночные страхи. Иногда, когда я лежу без сна, а где-то там, в темноте, сегодняшний день превращается в завтрашний, я поворачиваюсь к Марион, которая лежит рядом, свесив голову с кровати. Я аккуратно — украдкой — задираю ее ночнушку, которая вечно сбивается у нее в ногах, когда она ворочается во сне. Фокус в том (может быть, Марион тихо потворствует мне, не подавая виду?), чтобы почти овладеть ею еще спящей и разбудить кое-чем посильнее, чем просто поцелуи. На этот раз она никак не хочет просыпаться.

— Что ты делаешь?

— Догадайся с трех раз.

— Мммм.

— МММММ.

— Сегодня какой день, Крис?

— Воскресенье.

— Я что-то устала.

— Но, дорогая. Я не имею в виду воскресенье, не с воскресенья на понедельник, а с субботы на воскресенье. Оно только-только началось. Всего полчаса как воскресенье.

Нас обоих смешит эта педантичная прелюдия к любви.

— Мммм.

Она томно раздвигает бедра, кладет одну руку себе между ног, а свободной рукой притягивает меня к себе. Слов больше нет. Теперь мы общаемся только звуками.

Когда все уже заканчивается (эта фраза по-прежнему возбуждает меня), мы отрываемся друг от друга, сонные и умиротворенные, с чувством, что обладали не только друг другом, но и целым миром друг в друге. Наверное, эти минуты — самые счастливые у меня в жизни. Кое-кто утверждает, что счастье скучно. Но только не для меня. Кое-кто утверждает, что все счастливые люди счастливы одинаково. Даже если оно и так, какая разница?! В такие минуты мне не хочется спорить.

Когда мы перестаем увлекаться теориями? И почему? Что бы вы ни говорили, большинство все-таки перестает. Может быть, тому причиной — какое-то решающее событие, которое убивает нездоровую тягу к теориям? Да, наверное. Но не у всех. Обычно она умирает сама — медленно и мучительно, под воздействием самых разных обстоятельств. А ты потом удивляешься: и чего я с таким упорством цеплялся за эти пустые теории и стоило ли относиться к ним так серьезно?

По воскресеньям я выхожу из дома с утра пораньше. Поворачиваю налево и прохожу мимо отдельных домов, у каждого из которых есть свое название: «Черная подкова» под цветущими каштанами, вся мостовая усыпана лепестками; «Vue de Provence»[130]с зелеными ставнями; «Кокер» со смешным навесом для автомобиля. Названия домов написаны готическим шрифтом на деревянных дощечках, прибитых к стволам деревьев.

Я прохожу через поле для гольфа, еще мокрое от росы, которая поблескивает на солнце. Мне очень нравится здесь гулять; в легкой утренней дымке перспектива слегка смещается и все смотрится по-другому. С возвышения у четвертой метки хорошо наблюдать за крошечными фигурками людей, которые тащат тележки по проходу, расцветающему разноцветными полосатыми зонтиками при первых признаках дождя. Отсюда крики «Вперед!» кажутся такими далекими и смешными (я улыбаюсь, припоминая, как Тони всегда громко вопил в ответ: «Только не надорвись!»). Внизу проезжают сверкающие серебристые поезда; отсюда грохот колес кажется не громче приглушенного тарахтения вязальной машинки. От их окон отражается свет, как будто кто-то пускает зеркальцем солнечных зайчиков. Церковные колокола напоминают засоням, что пора вставать и молиться.

Есть определенная ирония в том, что я вернулся в Метроленд. В школе я бы назвал это le syphilis de l'âme[131]или что-нибудь в этом роде. Но разве взросление не заключается, помимо всего прочего, в том, что ты спокойно гарцуешь на лошадке-иронии без риска быть сброшенным наземь? Тем более что жить здесь удобно. Рядом с магазином грампластинок у нас расположена бакалея, где продают свежайшие яйца с налипшей на них соломой и куриным дерьмом; а в двух минутах неспешной ходьбы от парикмахерской, где Марион делает себе прическу, есть лужок, где пасутся самые что ни на есть настоящие свиньи. Пять минут езды на машине — и ты уже на природе, где о близости города напоминают только огромные бетонные столбы. Когда я был маленьким и мы проезжали мимо этих столбов, я пихал Найджела локтем в бок и шептал: «Смотри, юные голые великанши». Я до сих пор, когда мы проезжаем мимо, всегда вспоминаю это стихотворение, только теперь сравнение кажется мне обязывающим и необязательным.

Когда мы перестаем увлекаться теориями? Мне вдруг вспомнился один холодный декабрьский вечер, когда мы катались с Марион на машине. Мы тогда еще только начали встречаться. В общем, сначала мы покатались по городу и в конце концов остановились на стоянке перед каким-то маленьким кинотеатром. Мы сидели с включенной печкой и говорили. Мы провели столько времени в ее маленьком «моррисе», что я до сих пор помню расположение приборов на его приборной панели — хоть сейчас перечислю их слева направо.

— И что? — Именно так Марион всегда начинала наши с ней разговоры.

— Что? Я по-прежнему тебя люблю.

— Ага. Хорошо. — Поцелуй. И еще. И еще.

— И вчера любил.

— Хорошо. И что?