— А мы знаем, что есть история, — заметил я ностальгически (и подумал, что надо скорей менять тему).

— Ложь, придуманная победителями. Все правильно. Почему никто больше не воспринимает книги всерьез? Я имею в виду за исключением академиков — ну, с них толку мало: они не более чем критики, причем запоздавшие лет на сто. Почему все кривятся, когда писатель делает какое-нибудь политическое заявление? Почему все «левые» книги обязательно должны быть ультрамодными и стильными, чтобы хоть кто-нибудь их прочел, а к тому времени, когда они становятся ультрамодными, их злободневность давно проходит, акценты меняются и бывшая «левая» книга становится консервативной? И какого хрена, — мне показалось, он сейчас задохнется, — какого хрена публика не покупает моих охренительных книг?!

— Может, там слишком много мата? — предположил я.

Он рассмеялся, потом успокоился и вновь принялся отпускать замечания по поводу нашего сада.

— А ты почему ничего не пишешь, перспективный жирный котяра?

Я ему не рассказывал про свой проект: история лондонского общественного транспорта.

— Я… э… ну, я пока познаю жизнь.

Он рассмеялся, хотя на этот раз — одобрительно. Во всяком случае, мне так показалось.

(Но разве это не правда, что я — нет, не «познаю жизнь», я бы не стал определять это так, — стал гораздо серьезней, чем раньше? В школе я называл себя серьезным; однако на самом деле я был просто настойчивым и настырным. В Париже я тоже называл себя серьезным — вспомним, что я стремился постичь некий глубинный синтез искусства и жизни, — но скорее всего я просто пытался придать некую чрезмерную и при этом оправданную значимость легкомысленным удовольствиям. Сейчас я очень серьезно отношусь ко многим вещам и не боюсь, что не выдержу груза своей серьезности.)

— Ты хочешь сказать, что теперь ты живешь в своем доме, а не снимаешь квартиру, — заключил Тони, когда я пересказал ему все предыдущее. Мы дошли почти до конца сада; дом отсюда был практически не виден — только самый верхний этаж, где когда-нибудь будет комната Эми. Или, может быть, ее младшего братика.

— А что в этом плохого, когда ты уверен, что у тебя есть крыша над головой и что она не течет?

— Подход пещерного человека, — скривился Тони.

— И что у тебя есть семья и ты нормально ее обеспечиваешь?

— Шовинизм как он есть.

— И что у тебя есть ребенок.

(Я бы не стал это упоминать при других обстоятельствах, потому что «жена» Тони недавно сделала «чистку», как он это обозвал. Но он меня разозлил своими несправедливыми нападками.)

— Я думал, что это была нежелательная беременность.

— Мы не планировали, чтобы так скоро, да. Но это уже не имеет значения.

— Я тут подумал, что было бы забавно: пусть компания «Durex» выпускает дырявые презервативы, и тогда мы получим новое, зрелое поколение — серьезное, заботливое, ответственное по самые яйца. Кто знает, может быть, они даже начнут покупать мои гребучие книги.

Мы прошли еще дальше и остановились у клумб с душистым горошком.

— Да, кстати. — Тони подвигал локтем вверх-вниз. Этот скабрезный жест мы придумали в школе, и означал он то самое. — Ты уже поимел кого-нибудь на стороне?

Сначала я думал ответить, что это не его собачье дело. Потом решил промолчать. Но, подумав секунды три (почему так долго?), просто ответил, что нет.

— Интересно.

— Что интересно? (Да что он себе позволяет, в конце концов?!) Что люди могут быть верны друг другу целых шесть лет? Ты сам не выдержал бы и недели?

— Нет. Интересно, что ты сделал паузу перед этим «нет». Это как понимать? «Нет, но был бы не прочь»? «Нет, но на прошлой неделе я едва не сподобился»? «Нет, потому что Марион держит меня на коротком поводке»?

— На самом деле это было: «А не дать ли ему по морде? Хотя нет, лучше скажу ему правду». Как я понимаю, вы с Кейли — люди современные, у вас и на этот счет есть договоренность, что каждый свободен в своих поступках.

— Современные, старомодные — не важно, как это назвать. Все что угодно, только не этот твой дремучий иудео-христианский подход, замешенный на морали викторианских дрочил, ненавидевших секс. — Он вызывающе посмотрел на меня.

— Но я не иудей, и не хожу в церковь, и не дрочу — я просто люблю свою жену.

— Все так говорят. И продолжают так говорить, когда заводят любовниц. Как я понимаю, ты до сих пор еще веришь, что смерть — это конец, что после смерти уже не будет ничего?

— Ну конечно.

— Ну хоть какое-то облегчение. И ты спокойно смирился с мыслью, что до самой смерти ты не оприходуешь больше ни одной женщины?! У меня в голове не укладывается, что такое возможно. Я бы просто с ума сошел. Я хочу сказать, я ни капельки не сомневаюсь, что Марион — просто богиня в постели и все такое, что она втыкается пятками тебе в уши и высасывает из тебя все до последний капли, и тем не менее…

Мне хотелось быстрее закончить этот разговор, но то, что он сейчас сказал про Марион… это было настолько противно (убери свои грязные руки от моей жены)… и потом: кто он такой, чтобы учить меня жить?!

— Я не стану вдаваться в подробности, которые, как я понял, ты бы с удовольствием обсудил, но наша с ней половая жизнь, — я умолк на мгновение, уже ощущая себя предателем, — всегда была… ну, в общем, достаточно разнообразной…

Тони снова подвигал локтем вверх-вниз.

— Ты хочешь сказать…

Я все-таки попытался его оборвать:

— Послушай, если ты живешь на линии Метрополитен, это еще не значит, что ты не слышал о… — Я был вне себя от злости и даже не смог завершить фразу. Перед глазами вставали такие картины… мне самому стало стыдно.

— Ты следи за тем, что говоришь, — радостно отозвался Тони. — Неосторожное слово губит человека.

— А что касается того, чтобы не… спать с другими женщинами, у меня к этому свой подход. Не такой, как у тебя. Когда я занимаюсь любовью с Марион, я не думаю при этом: «Надеюсь, я не умру, прежде чем трахну кого-то еще». И потом, если ты привыкаешь… к икре, тебя уже не тянет на… вареную треску.

— В море есть и другие рыбы, не только треска. Рыбы, рыбы, рыбоньки. — Тони не стал продолжать. Он улыбался и ждал, что я подхвачу и продолжу. Я был взбешен и раздражен. И больше всего меня злило мое собственное сравнение.

— И как бы там ни было, я не верю в эти новые постулаты. Раньше было: не ебись на стороне, потому что ты будешь несчастлив, и подхватишь сифилис, и заразишь жену, и у вас будут дети-дебилы, как у Стринберга, или у Ибсена, или у кого там, не помню. Теперь это звучит: ебись на стороне, иначе умрешь от скуки, и сам станешь нудным и скучным, и не познакомишься с новыми, интересными людьми, и в конце концов станешь импотентом со всеми, кроме любимой женушки.