Потом Поднебесная империя стала Китайской Республикой, Внешняя Монголия – теократической монархией с живым буддой на престоле. После социалистической революции Коминтерн учел тот факт, что простодушные кочевники любят своего монарха, и до его естественной смерти разрешил не устанавливать в Халхе республиканский строй. Старого слепого Богдо с женой оставили доживать век в Ногон-Сумэ. Когда он умер, его личные покои на втором этаже использовали как базу для антирелигиозной пропаганды. Упор делался на развратной жизни последнего хутухты, чье супружеское ложе имело зеркальные стенки, но позже эту деятельность потихоньку свернули, и дворец превратился в мемориальный музей.

Внутри две девушки, уже не говорившие по-русски, продавали входные билеты. Здесь же начиналась экспозиция, одинокая японка щелкала цифровой фотокамерой все подряд, словно это нужно было ей для отчета. Вдали виднелись стеклянные коробки с чучелами зверей и птиц, а в витрине прямо напротив кассы лежал расшитый золотом слоновий чепрак из темно-красного бархата, рядом – такой же наголовник с серебряными бляхами и пышными кистями.

Слона подарил Богдо-хану не то Николай II, не то какой-то купец из Красноярска, но индийский гость не пережил первой монгольской зимы. После смерти из него сделали чучело. На железных штырях смонтировали скелет, укрепили его распорками и вбитыми в землю кольями, обмазали глиной, обмотали войлоком, сверху обтянули бычьими шкурами. В дальнейшем планировалось приладить искусственный хобот, покрыть всю конструкцию предохраняющей от распада золотой краской и установить на площади перед дворцом.

В то время Халха-Монголия только что свергла китайское иго. Слон должен был олицетворять могущество ее монарха и силу ее народа, но установку монумента отложили из-за финансовых трудностей. За это время в нем завелись крысы. Однажды из сарая, где находилось чучело, раздался звук, похожий на шум осыпающихся по горному склону камней. Открыли двери и увидели, что слон лежит на земле грудой составных элементов. Изъеденная обшивка лохмами висела на подточенных крысиными зубами костях. Скелет не выдержал собственной тяжести и обвалился.

Все это рассказал монгольский приятель Шубина, водивший их с женой по дворцу.

– Снизу, – добавил он, – в животе у слона оставили отверстие, чтобы что-то поправить внутри, если что не так. Один старик, дед моего друга, рассказывал мне… До революции он был хуврэком при здешнем храме.

– Это мальчик-послушник, – пояснил Шубин жене.

– Они с другим хуврэком, – досказал приятель, – забирались в этого слона и там спали. Прятались от взрослых лам.

На следующий день в Республиканской библиотеке Шубину принесли русское издание «Отверженных» Гюго. Нужный фрагмент нашелся в четвертой части, книга 6, вторая глава. Здесь описывался «причудливый монумент» на площади Бастилии. Воздвигнутый в годы Первой Империи, он пережил ее лет на двадцать и превратился в «грандиозный труп наполеоновской идеи». Ее воплощал «слон вышиной сорок футов, сделанный из досок и камня, с башней на спине». В нем жил и воевал с крысами храбрый Гаврош.

– «В пустынном и открытом углу площади, – вслух прочел Шубин жене, – широкий лоб колосса, его хобот, клыки, башня, необъятный круп, подобные колоннам ноги вырисовывались ночью на фоне звездного неба страшным, фантастическим силуэтом. Что он собой обозначал, неизвестно. Это было нечто вроде символического изображения народной мощи».

Жена ответила ему улыбкой, за которую он когда-то ее полюбил, и у него опять, как накануне в Ногон-Сумэ, сжалось сердце. Недаром она всюду находила двойников. Тайное единство мира проявляло себя в разделенных пространством и временем копиях скрытого от смертных оригинала.

Проехали километров двести, оставалось еще столько же, но Баатар честно предупредил, что доберутся до Эрдене-Дзу не раньше вечера. Теперь ему поминутно приходилось объезжать гигантские выбоины на старом, халтурно настеленном асфальте. Временами щебенка начинала щелкать по днищу и шуршать под колесами. Кое-где прямо из-под покрытия вылезала голая земля. До этого участка трассы у китайских строителей руки не дошли, а сами монголы считают ниже своего достоинства заниматься дорожными работами. Их дело – ездить.

Дорога по-прежнему вела строго на запад. Они двигались туда, где двое блаженных вечно живут в райском саду, но пока что вокруг не видно было ни единого дерева. Машина шла в пустоте, лишь иногда, серая на желтом, показывалась и уплывала назад одинокая юрта или отара овец буро-рыжим дымком стелилась по степи. Дважды дорогу перебегали земляные белки.

Вдруг Баатар сказал:

– Тут раньше вольфрам добывали.

Справа, среди сухой травы и щебенистых осыпей, возник выморочный поселок с двухэтажными блочными домами. Вид у них был такой, будто по ним только что прошел метеоритный дождь. Штукатурка осыпалась или вздулась пузырями, оконные рамы не сохранили даже следов краски. На крышах колосилась выжженная солнцем трава. Половину стекол заменяла фанера вперемешку с листами кровельного железа, но из окон кое-где торчали жестяные трубы печек-времянок. Стены над ними были в потеках копоти. Одно это и свидетельствовало, что поселок все-таки обитаем.

Отопление не работало, видимо, с тех пор, как закрылись шахты. То, что от них уцелело, издали выглядело как гигантские кучи строительного мусора, пронзенного перебитыми в суставах стальными мачтами с болтавшимся на них тряпьем. Руда здесь давно кончилась, а поселок остался, как остается пустой кокон, когда из него уходит шелкопряд.

В одном из домов настежь распахнуто было окно на первом этаже. В нем Шубин увидел мужчину и женщину, сидевших по разные стороны стола лицом друг к другу. Перед ними на столе что-то стояло, какая-то еда и, может быть, даже бутылка местной водки, по гуманному монгольскому закону обязанная иметь не больше тридцати градусов, но чувствовалось, что для обоих это не имеет никакого значения. Кроме них, в комнате никого не было, на улице тоже не наблюдалось ни души, кругом царили тишина и мерзость запустения, а эти двое сидели там, как в уличном кафе среди шумной толпы, когда лишь полнейшей погруженностью друг в друга и можно отгородиться от мира. Так когда-то, уложив сына, Шубин с женой вечерами садились на кухне и молчали. Любой разговор мгновенно упирался в то, о чем не имело смысла говорить.

Поселок в считаные секунды пролетел мимо. Баатар опять начал рассказывать о том, как любят монголы красную икру. Он давно пытался выяснить, не знает ли Шубин, где именно ее вынимают из рыбы и закладывают в банки по низкой цене. Требовалось точно дислоцировать самое выгодное из таких мест, тогда один богатый человек, не жулик, даст ему кредит, чтобы прямо оттуда поставлять этот продукт в Улан-Батор.

– Все места не объездишь, надо знать, где выгоднее всего, – говорил Баатар, – а ваши ничего не знают. Я сколько ни спрашивал, все без толку.

Он вынул из бардачка и через плечо передал Шубину сложенную в несколько раз географическую карту. Они с женой развернули ее на коленях. Это была старая административная карта советского Дальнего Востока с разбросанными по ней условными значками в виде красных треугольников, нарисованных от руки и густеющих по направлению к тихоокеанскому побережью. Сахалин был покрыт ими почти без остатка. Жена первая сообразила, что все они стоят вдоль русла рек, по которым идет на нерест икроносная рыба, и обозначают рыбзаводы.