– М-мм! Отличная водичка!

– Поносом прохватит, будете знать.

– Не прохватит. Монголы считают, что плохой воды в принципе не существует. Есть только наши плохие мысли о ней. Если, например, я сейчас дурно подумаю об этой воде, мои мысли могут причинить мне вред. А сама вода тут ни при чем.

– Интересно.

– Монголы – мудрый народ.

– Бывали в Монголии?

– Да, с экспедицией.

– Что вы там искали?

– Счастье, – сказал Жохов. – А заодно – вольфрам.

Вода вскипела, он засыпал в нее вермишель, незаметно выловил ложкой всплывшие на поверхность мышиные экскременты и взялся резать хлеб, объясняя, что настоящий буддист должен быть занят исключительно тем, чем он в данный момент занимается. Если он режет хлеб, он просто режет хлеб и ни о чем не думает, а если начинает думать, то думает, иначе невозможно противостоять беспорядочному потоку дхармы.

Этим потоком его опять вынесло к серванту. Жохов снял с полки и выставил на стол два фужера, предварительно звякнув ими друг о друга, чтобы по этому камертону настроить дальнейшее течение вечера. Закуривая после трудов, посмотрел на висевшую в простенке большую фотографию хозяина дачи. К вечеру он научился распознавать его в любом возрасте. Архитектор Богдановский, уже абсолютно лысый, с отекшими подглазьями и удлинившимся к старости носом, был снят крупным планом на фоне занавески. Фотограф сумел ухватить на его лице усталость от жизни и одновременно гордость за то, что она прожита достойно.

– Вылетело из головы, как зовут вашего брата, – сказала Катя.

– Борис. А что?

– Мне тетка рассказывала… Жена Александра Семеновича, когда была беременна, очень хотела девочку. После родов ей сказали, что у нее мальчик, она расстроилась. «Ой, – говорит, – а куда же бантик?» А врачиха ей: «Бантик на крантик».

– Остроумно.

– Во всяком случае, так просто не забудешь. Тетке рассказал сам Александр Семенович, она как-то напомнила эту историю его жене, а та все забыла. Странно, да?

Катя смотрела выжидающе.

– Да, – подтвердил Жохов ее невысказанную гипотезу, – это было с моей матерью. Отец перепутал.

Кастрюлю на плитке сменила сковорода, на ней шипели и брызгали расплавленным маслом ломтики колбасы. В две руки перевернули их, чтобы с другой стороны тоже обжарились. Он орудовал ножом, она – вилкой. Ломтики пузырились, приходилось придавливать их к сковороде, отчего они начинали пищать, как живые.

Катя виновато вздохнула:

– Вообще-то сейчас Великий пост…

– А Пасха когда?

– Еще не скоро, восемнадцатого апреля. Говорят, в пасхальную ночь монахов будут резать.

– Кто?

– Неизвестно. Ходят такие слухи.

– То евреи боятся, что кто-то их резать будет, то монахи, – сказал Жохов, шлепая по тарелкам непромытую вермишель.

Катя придерживала ее вилкой, чтобы не перевалилась через край.

– Перед Новым годом я ездила в Москву, – вспомнила она, – и в электричке говорили, что нынешний год – год антихриста. Если сложить единицу, две девятки и тройку, в сумме получается двадцать два. Это почему-то нехорошо.

– Почему?

– Не знаю. Так считается.

– Зато, – нейтрализовал Жохов эту опасность, – по восточному календарю сейчас год Петуха. Петух – враг сатаны, он криком разгоняет тьму.

– Что-то плохо он ее разгоняет, – заметила Катя.

Жохов усадил ее лицом к двери, чтобы не дуло в спину, сам сел напротив. То, как она ловко и красиво разложила на столе свою жалкую снедь, вызывало умиление. Это было чистое чувство и верный признак, что, когда дойдет до дела, ей не придется работать с ним, как с глиной.

Садясь, Катя расправила юбку. Она постоянно помнила, что в правом кармане лежит упаковка с двумя презервативами, и временами ощупывала их сквозь шотландку. Пачка таких пакетиков из фиолетовой фольги обнаружилась в коробке с гуманитарной помощью, которую ей выдали на работе вместе с выходным пособием. У нее тогда слез не хватило оплакать себя, сидящую на полу с этой пачкой в руках.

Жохов разлил вино, поднял бокал.

– Ну, за знакомство?

– Давайте лучше за эру Водолея, – предложила Катя. – Водолей покровительствует России.

На просвет вино было неоднородным, багровый туман клубился в нем, как кровь укушенного акулой аквалангиста в морской воде, а на вкус отдавало такой жгучей кислятиной, словно если бы его не открыли сегодня, уже завтра оно превратилось бы в уксус. Катя пригубила, но допивать не стала. Жохов выпил до дна и оценил:

– Вполне.

Начали есть. Он спросил:

– До лета вы здесь, а потом что собираетесь делать?

– Не знаю. Может, газетами торговать пойду.

– Ну зачем же так! Что-нибудь придумаем, – ободрил ее Жохов и посмотрел на часы.

Полчаса назад его сумка в «Строителе» подорожала на двести рублей.

18

За столом Жохов рассказывал про дворец Богдо-хана, монгольского монарха и живого будды, умершего в один год с Лениным.

В уставленных чучелами дворцовых апартаментах на нижнем этаже, в просторной зале с белеными стенами и трещиноватыми, но по-прежнему мощными потолочными балками, которые в сухом здешнем климате почти сто лет продержались без ремонта, знакомая монгольская геологиня показала ему маленькую юрту не из войлока, а из ста восьми леопардовых шкур – сказочный по щедрости дар одного из расстрелянных позднее аймачных князей. Полог был откинут, над входом горела голая электрическая лампочка на допотопном витом шнуре. Жохов наклонился и заглянул в пахнущий нафталином полумрак. Внутри было уютно, как в кукольном домике.

После революции Богдо-хан с женой, тоже богиней, целые дни проводили в этой юрте. Здесь они ели, спали, изредка по-старчески любили друг друга. Из дворца их не выселили, но теперь он стал для них слишком велик, шаги чересчур гулким эхом отдавались в его опустевших анфиладах. Несколько лам, завербованных в соглядатаи, передвигались по комнатам, как тени, лишь дважды в году дворец оглашался грохотом сапог и полными жизни голосами – это прибывали с официальным визитом юные члены революционного правительства во главе с Сухэ-Батором. Их сопровождал представитель Коминтерна. В такие дни хозяевам приходилось вылезать наружу, слушать непостижимые речи, принимать ненужные подарки. Дары были тем беднее, чем выше стоял даритель на лестнице власти. Тот, кто находился на самом верху, не дарил ничего. Представитель Коминтерна тоже являлся с пустыми руками, потому что занимал место на другой лестнице, а на этой его ступень была скрыта от посторонних глаз и не шла в расчет. Когда гости уходили, старики снова, как в нору, по-монгольски – нюхт, забивались в свою пятнистую юрту. Только там, за двойной оградой кирпичных и меховых стен, два этих одиноких, больных, избывших свою силу и никому больше не нужных божества могли спрятаться от непонятной новой жизни.