Вступает Жак Ланг, в качестве модератора культурной встречи он старается работать на совесть: «Именно об этом месье Барт пишет в своих трудах: о том, чем плоха тавтология».

Барт поддакивает: «Да, скажем так… ложное доказательство в чистом виде, бесполезное уравнение, A = A, „Расин есть Расин“, это нулевой уровень мысли».

Миттеран доволен таким совпадением теоретических взглядов, но нить при этом не теряет: «Да-да, точно. „Польша есть Польша, а Франция есть Франция“, – он начинает говорить с делано горькой интонацией: – И после этого попробуйте-ка доказать обратное! Я хочу сказать, что Жискар с редкой полнотой овладел искусством излагать очевидное».

Барт охотно подхватывает: «Очевидное доказывать не надо. Оно и так очевидно».

Миттеран торжествующе повторяет: «Нет, доказывать очевидное ни к чему». В этот момент на другом конце стола раздается: «Тогда, если следовать вашей логике, кажется очевидным, что победа от вас не уйдет. Французы не идиоты. Дважды на удочку самозванцу не попадутся».

Это заговорил какой-то лысеющий мо́лодец с губами в трубочку, чем-то напоминающий Жискара; в отличие от других гостей, невысокий человек его, кажется, не впечатлил. Миттеран злобно поворачивается к нему: «Да знаю я, что вы думаете, Лоран! Вы, как и большинство наших современников, считаете, что лучше его никто убеждать не умеет».

Лоран Фабиус с гордой физиономией возражает: «Я этого не говорил…»

Миттеран, раздраженно: «Как же, как же! Да вы сами еще какой благодарный телезритель! Много таких благодарных развелось, вот Жискар на экране и красуется».

Лысеющий мо́лодец даже бровью не ведет, Миттеран распаляется: «Признаю, он потрясающе рассказывает, как все происходит без него. Цены в сентябре поднялись? Черт побери, так это же говядина! (Барт отмечает, что Миттеран говорит „черт побери“.) В октябре – дыни. В ноябре – газ, электричество, железные дороги и квартплата. Как же ценам не подниматься? Блестяще! – Его лицо перекашивает злобная гримаса, голос срывается: – Восторг, как орешки щелкаем задачи по экономике, вслед за ученым поводырем проникаем за кулисы финансового Олимпа, – переходит на крик: – Ну да, это все говядина! Треклятые дыни! Сволочная квартплата! Да здравствует Жискар!»

Гости столбенеют, но Фабиус, закуривая, отвечает: «Вы сгущаете краски».

Гримаса Миттерана вновь становится обольстительной улыбкой, и он говорит самым обычным голосом – непонятно, отвечая ли на вопрос лысеющего мо́лодца или чтобы ободрить собравшихся: «Я, конечно, шучу. Хотя в каждой шутке… Однако снимем шляпу – нужно неплохо соображать, чтобы так прочно вбить всем в голову: кто управляет, ни за что не отвечает».

Жак Ланг куда-то исчез.

Барт рассуждает про себя о том, что перед ним великолепный экземпляр – типичный маньяк: этот человек рвется к власти и выкристаллизовал в образе своего непосредственного соперника всю обиду, которую мог держать на судьбу, так долго ему не улыбавшуюся. Как будто он уже в ярости из-за грядущего поражения, и в то же время чувствуется, что он готов ко всему, кроме отступления. Может, он и не верит в победу, но характер велит ему бороться до конца, а может, таким его сделала жизнь. Определенно, поражение – самая суровая школа. На Барта находит легкая меланхолия, он, как и все, закуривает, чтобы совладать с собой. Но провал усугубляет также все глубоко аномальное в индивиде. Барт задается вопросом, чего в действительности хочет этот невысокий человек. Его решимость бесспорна, но не пленник ли он системы? 1965, 1974, 1978… Каждый раз – почетное поражение, которое лично ему не ставят в вину, и он чувствует себя вправе утверждать собственную сущность, а его сущность – конечно, политика, но, может, еще и фиаско.

Лысеющий мо́лодец снова подает голос: «Вы прекрасно знаете, что Жискар – блестящий оратор. Можно сказать, скроен для телевизора. Вот что значит быть современным».

Миттеран притворно соглашается: «Дорогой Лоран, я уже давно в этом убежден. Восхищался его талантами, когда он раскладывал все по полочкам, еще стоя на трибуне Национальной ассамблеи. Я тогда отметил для себя, что не слышал оратора лучше после… Пьера Кота[149]. Конечно, он радикал, был министром во времена Народного фронта… Впрочем, я забрел в слишком туманные дали. Месье Фабиус так молод, что и Общую программу[150] едва ли помнит, а Народный фронт – тем более… (За столом робкие смешки.) Если не возражаете, вернемся к Жискару, этому светочу красноречия! Изложение ясное, речь беглая, но с паузами, отчего слушателям кажется, будто им позволили думать самостоятельно, – как замедленная съемка во время спортивных трансляций, отрывающая вас от кресла, в котором вы отсиживали пятую точку, так что вы всем существом начинаете чувствовать героическую работу мышц, – и даже посадка головы: все способствовало тому, чтобы Жискар поселился на наших домашних экранах. Несомненно, к этим врожденным качествам он добавил много труда. Никакого дилетантства! И это вознаградилось. Он сделал так, что мы слышим дыхание телевизора. Вот он, триумф стальных легких».

Лысеющий мо́лодец все не унимается: «А в результате – опасный эффект. Люди его слушают, есть даже те, кто за него голосует».

Миттеран отвечает задумчиво, как будто самому себе: «Вот я и спрашиваю себя… Вы говорите – современный стиль. А мне кажется – отживший. Все смеялись над риторикой „литературных гамм“ и душевных порывов. (Барт слышит отголоски дебатов 1974 года – незаживающая рана для неудачливого кандидата.) Чаще всего – справедливо. (О, внутри у него, верно, все переворачивается от такого признания, какого же труда стоило Миттерану наступить на горло собственной песне.) Вычурность языка режет ухо, как броский макияж – глаз».

Фабиус ждет, Барт ждет, остальные тоже ждут. Миттеран привык, что его ждут, и, не торопясь, продолжает: «Но, как говорится, на каждое „а“ найдется свое „бэ“. Риторика технократа себя изживает. Вчера она работала. Сегодня кажется нелепой. Кто недавно сказал: „Бюджет – вот что у меня болит“?»

Жак Ланг возвращается на свое место и мимоходом спрашивает: «Не Рокар, случайно?»

Миттеран вновь позволяет прорваться раздражению: «Нет, это Жискар». Он испепеляет взглядом кудрявого юношу, испортившего ему весь пафос, и невозмутимо продолжает: «У кого что болит, тот о том и говорит – но что же болит у него? Голова? Сердце? Поясница? Как насчет живота? Позвольте пощупать… Ах, бюджет? Где он – между шестым и седьмым ребром? Это тайная железа? Копчиковая кость? Определенно у Жискара еще не та стадия».