Человек в перчатках требует освобождения Тони Негри и поносит «Гладио», эту кузницу крайне правых, финансируемую ЦРУ. «Negri complice delle Brigate Rosse, è altrettanto assurdo che Trotski complice di Stalin!»[199] Бьянка возмущена: «Gli stalinisti stanno a Bologna!»[200] Энцо подкатывает к незнакомой девице, пытаясь угадать, что́ она изучает, и угадывает с первого раза. (Политические науки.)

Бьянка объясняет Симону, что в Италии сильная коммунистическая партия – больше пятисот тысяч членов, и, в отличие от Франции, она не сложила оружие в сорок четвертом, поэтому в стране на руках феноменальный арсенал «П38». А красная Болонья – в каком-то смысле витрина КПИ: здесь мэр-коммунист служит Амендоле, представителю правящих кругов. «Правое крыло. (Это Бьянка произносит, сделав презрительную мордочку.) Подлый исторический компромисс – как раз про него». Байяр видит, что Симон уже готов ловить каждое ее слово, и поднимает бокал с красным вином, обращаясь к напарнику: «Ну что, левак, нравится тебе Болонья? Лучше, чем твой базар в Венсене?» Бьянка с горящими глазами повторяет: «Венсен… Делез!» Байяр спрашивает у Стефано, официанта, знает ли он Умебрто Эко.

В этот момент в лавку входит хиппи в сандалиях – и прямо к бородатому, хлопает его по плечу. Тот оглядывается, хиппи расстегивает ширинку и мочится на него. Бородатый отшатывается в испуге, все – кричать, момент общего смятения, и сын бакалейщика выталкивает хиппи вон. Народ хлопочет вокруг бородатого, а он стонет: «Ma io non parlo mai di politica!»[201] «Appunto!»[202] – бросает ему хиппи, уже ступая за порог.

Стефано возвращается к стойке и указывает Байяру на бородатого: «Вот он, Умберто».

Человек с сумкой уходит, забыв ее на полу у стойки, но, к счастью, его догоняют другие посетители и отдают вещь владельцу. Незнакомец смущен, странно извиняется, благодарит и исчезает в темноте.

Байяр подходит к бородатому, который пытается отряхнуть брюки, символически (моча успела пропитать ткань), и достает визитку: «Месье Эко? Французская полиция». «Полиция? – суетится Эко. – Надо было арестовать хиппи, а вы что!» Но тут же, вспомнив, что заведение наводнено левым студенчеством, решает свернуть тему. Байяр в двух словах объясняет свое появление: Барт попросил одного парня, если что случится, связаться с Эко, но парень умер – с его именем на устах. Кажется, Эко искренне удивлен. «Ролана я хорошо знал, но близкими друзьями мы не были. Ужасная история, ma это ведь несчастный случай?»

Байяр понимает, что ему снова придется запастись терпением, поэтому допивает бокал, закуривает, наблюдая, как человек в перчатках размахивает руками и разглагольствует о materialismo storico[203], пока Энцо пристает к хорошенькой студентке, играя с ее волосами, а Симон и Бьянка чокаются за «желающую автономию»[204], и убеждает: «Подумайте. Должна быть причина, Барт не случайно попросил разыскать вас… именно вас».

Затем он выслушивает Эко, который не отвечает на вопрос:

– Ролан… что касается семиологии, я усвоил у него важный урок: мы тычем пальцем в любое событие во вселенной и говорим, что оно – не просто так. Он часто повторял, что, идя по улице, семиолог выискивает смыслы там, где другим видятся явления. Он понимал: мы пытаемся что-то сказать своей манерой одеваться, держать бокал, походкой… Вот вы, например… вижу, что вы воевали в Алжире и что…

– Не надо! И так знаю, – фыркает Байяр.

– Да? Bene[205]. В то же время литературу он любил за то, что она не должна фиксировать смысл, ma может с ним играть. Capisce?[206] Это geniale[207]. Вот почему он любил Японию: мир, в котором не знал ни одного кода, наконец-то! Тут не сплутовать, но и никакой вам идеологии или политики, объектив чисто эстетический и немного антропологический. Насчет антропологического – наверное, даже нет… Роскошь чистой интерпретации, открытой, избавленной от референта. Он говорил мне: «Да, Умберто, согласен, главное – убить референта!» Ха-ха-ха! Ma attenzione[208], это не значит, что означаемого не существует, так? Означаемое, оно во всем. – Он делает большой глоток белого. – Во всем. Хотя отсюда не следует, что трактовки не ограничены. Это каббалисты так думают! Есть два направления: каббалисты, которые полагают, что можно трактовать Тору вдоль и поперек до бесконечности, создавая нечто новое, и святой Августин. Святой Августин знал, что тексты Библии суть foresta infinita di sensi – «infinita sensuum silva»[209], как говорил святой Иероним, – но его мысль всегда можно было исказить, чтобы исключить то, что контекст не позволил бы прочесть, какой бы ни была глубина герменевтического проникновения. Понимаете? Приемлема ли трактовка и лучшая ли она, сказать нельзя, но если текст отвергает трактовку, несовместимую с его внутренней контекстуальностью, мы это видим. Иными словами, нести любую чушь не получится. Insomma[210], Барт был августинианцем, а не каббалистом.

Пока Эко наполняет собственное звуковое пространство, под шум голосов и звон бокалов, среди бутылок, выстроенных на полках виноторговцем, и гибких, крепких студенческих тел, от которых исходит вера в завтрашний день, Байяр рассматривает человека в перчатках, о чем-то разглагольствующего перед своими собеседниками.

И задается вопросом, зачем ему в плюс тридцать перчатки.

На французском, без акцента, встревает препод, которому Эко рассказывал байки:

– Проблема в том, Умберто, и ты это прекрасно знаешь, что Барт изучал не знаки в соссюровском понимании, а в лучшем случае символы, но чаще всего признаки. Трактовкой признаков занимается не только семиология, это задача науки ВООБЩЕ: физики, химии, антропологии, географии, экономики, филологии… Барт не был семиологом, Умберто, он не понимал, что такое семиология, потому что не осознавал специфики знака, который, в отличие от признака как случайного проявления, замеченного адресатом, должен намеренно исходить от адресанта. Да, он был весьма вдохновенным универсалом, но на деле оставался лишь старомодным критиком, как Пикар и прочие, против кого он выступал.