Тем не менее обстановка едва ли оставляет место для паранойи. Посетители раскладывают на столах небольшие лепешки, которые набивают лардо и песто, или хрустят артишоками. Разумеется, все курят. Симону не видно, как юные заговорщики в маленьком дворе передают друг другу под столом какой-то пакет. Байяр берет отставленное в сторону вино. Вскоре к ним подходит один из студентов, сидевших в глубине зала, и предлагает бокал просекко с куском яблочного пирога. Его зовут Энцо, он невероятно болтлив и тоже говорит по-французски. Приглашает их подсесть к его друзьям, которые весело переругиваются на политические темы, насколько можно судить по перекрестному огню из «fascisti», «comunisti», «coalizione», «combinazione»[158] и прочим «corruzione»[159]. Симон спрашивает, что означает «pitchi», часто проскакивающее в разговоре. Миниатюрная брюнетка с матовой кожей прерывает словесный бой и объясняет ему по-французски, что так на итальянском произносится PC, коммунистическая партия. Она говорит, что все партии продажны, даже коммунисты – они, как notabili[160]: готовы идти в ногу с патронами и объединяться с христианскими демократами. Хорошо, что «Красные бригады» сорвали compromesso strorico[161], похитив Альдо Моро. Да, они его убили, но виноват в этом Папа и этот porco[162] Андреотти, который не стал вести переговоры.

Услышав, что она говорит с французами, Лучано перебивает, размашисто жестикулируя: «Ma, che dici! Le Brigate Rosse sono degli assassini![163] Они убили его и запихали в багажник macchina, как un cane![164]» Девица делает поворот на сто восемьдесят: «Il cane sei tu![165] Они воюют, хотели обменять его на своих товарищей, политзаключенных, пятьдесят пять дней ждали, что правительство станет с ними говорить, почти два месяца! Андреотти – тот отказался, сказал: „Ни одного заключенного!“ Моро умолял: „Друзья, спасите меня, я ни в чем не виноват, надо negoziare!“[166] А все его друзья заявили: „Это не его слова, его накачали наркотиками, заставили, он стал другим!“ „Мы знали другого Альдо“, – сказали ’sti figli di putana!»[167]

Она изображает плевок, залпом опрокидывает в себя содержимое бокала и с улыбкой поворачивается к Симону, а Лучано возвращается к своим tarocchino[168] и продолжает есть какую-то гадость.

Ее зовут Бьянка, глаза у нее черные-черные, зубы белые-белые, она неаполитанка, изучает политические науки, хочет стать журналисткой, но не в буржуйской прессе. Симон кивает и глупо улыбается. Говорит, что пишет диссертацию в Венсене, и это добавляет ему очков. Бьянка хлопает в ладоши: три года назад здесь, в Болонье, был большой симпозиум, приехали знаменитые французские интеллектуалы: Гваттари, Сартр и этот, молодой, в белой рубашке, Леви… Она брала интервью у Сартра и Симоны де Бовуар для «Лотта Континуа»[169]. Сартр сказал (она поднимает палец и цитирует наизусть): «Я не могу смириться с тем, что молодой борец был убит на улицах города, в котором у власти коммунистическая партия». Он сочувствовал делу и поэтому заявил: «Я встаю на сторону молодого борца». Это было magnifico![170] Она вспоминает, что Гваттари принимали как рок-звезду, как будто это Джон Леннон, на улице все стояли на ушах. Однажды он участвовал в демонстрации, встретил Бернара Анри-Леви и заставил его уйти из колонны, потому что студенты сильно разбушевались, и философ в camicia bianca[171] мог с легкостью схлопотать. Бьянка хохочет во весь голос и подливает себе просекко.

Но тут в разговор встревает Энцо, болтавший с Байяром: «Brigate Rosse?[172] Левые террористы не перестают быть террористами, no?»[173]

Бьянка снова вспыхивает: «Ma che terroristi?[174] Они борцы, для которых насилие – просто способ действия, ecco!»[175]

Энцо горько смеется: «Si[176], и Моро был lacchè[177] капитализма, io so[178]. Просто strumento[179] в костюме и галстуке в руках Аньелли[180] и американцев. Но за галстуком был uomo[181]. Да, если бы не письма, которые он написал жене и внуку, мы бы, конечно, видели только strumento, но не uomo. Потому его друзья и запаниковали: пусть они говорят, что он писал это по принуждению, всем было ясно, что no[182], эти слова не carceriere[183] диктовал, они шли от сердца poveruomo[184]*, который ждал смерти. А ты на стороне друзей, которые его бросили: не хочешь помнить ни об этих письмах, ни о том, что твои дружки из бригад убили vecchietto[185]**, который любил своего внука. Va bene!»[186]***