На улице Лепик тоже были аквариумы с рыбами, но золотой не было. У сома был мудрый вид, белесые очи его были проницательны, он явно предупреждал: «Тетки, вы поосторожнее с желаниями-то. А то их вам исполнят буквально, потом неприятностей не оберетесь».

Улица Лепик на радость туристам петляет, как горный ручей. В гору мы поднимались медленно. Маша боялась, что начнет задыхаться, поэтому останавливалась около каждой витрины. Там была выставлена в основном какая-то антикварная рухлядь и живопись, по-моему, низкопробная. Витрин было много, и поворотов много, и на каждом изгибе улочки мы «любовались прелестными видами», а Маша тем временем переводила дух.

Виктор Иванович, казалось, не замечал этих вынужденных остановок. Вообще он был сама любезность, поэтому мне трудно объяснить, чем он мне не нравится. Как Машка говорит, не формулируется на словесном уровне. Во-первых, почему он нервничает? То вдруг озираться начнет, ищет кого-то взглядом поверх голов, то смотрит на часы и тут же объясняет, что у него привычка такая, на самом деле он никуда не торопится. Руки его в постоянном движении, пальцы длинные, холеные и все время теребят листик какой-нибудь или барабанят по поручню у витрины.

Но не это главное. Ну с чего он, спрашивается, прилип к Маше? Такие, как он, любят длинноногих и юных, с запахом дорогих духов и стервозностью во взгляде. Чем она его пленила? Хотя чего в жизни не бывает. Вдруг он в молодости любил именно такой типаж. Или, скажем, Маша чем-то похожа на его сестру или мать, а у этого красавца эдипов комплекс.

Мы остановились около очередной витрины. Это была лавка часовщика.

— Вот здесь, Виктор Иванович, — сказала Маша, — можете узнать все время разом. Здесь столько часов, что, мне кажется, у человечества нет в наличии столько времени, чтобы все эти циферблаты были при деле.

Он засмеялся и эдак любовно обнял Машу за плечи, она не сопротивлялась. Так они и пошли дальше. Если бы Маша родилась на Востоке и ее в двенадцать лет выдали замуж, он вполне мог быть ее сыном. Ладно, больше не буду нудить.

Наконец мы вышли на площадь Терт. Это верхушка Монмартра. Было уже часов пять, художников с мольбертами было мало, торговцев с картинами гораздо больше. Главная масса людей вкушала пищу не духовную, но плотскую. В центре площади раскинулся ресторан, сплошные белые стулья. Боже мой, сколько во Франции едят! Они везде едят, едят со смаком, запивают вином, смотрят по сторонам, потом опять едят. И на вершине Монмартра, бывшего прибежища муз, теперь была большая, могучая туристическая жральня.

Виктор Иванович догадался не пригласить нас к столу. В похвалу ему надо сказать, что он был совершенно очарован Парижем. В этом он был искренен, и даже что-то мальчишеское, восторженное вспыхивало в глазах, когда он узнавал знакомое с детства. Вид на Париж с Монмартра великолепен. И, конечно, мы сразу начали игру в отгадки: где что находится. Найти дворец Помпиду, отель де Виль, разумеется, Эйфелеву башню и Лувр было просто, а вот черная могучая крыша перед Лувром не поддавалась определению.

— Это опера, — сказал наконец Виктор Иванович, — нам обязательно надо туда попасть.

Маша так и расцвела улыбкой.

Еще надо замолвить пару слов о Сакре-Кёр. Это огромная белокаменная базилика, в переводе «священное сердце». Она построена на деньги, собранные народом в честь жертв Парижской коммуны. В церкви постоянно идет служба. Вокруг раскинулся парк, вниз идет широченная лестница. Спускаясь по этой лестнице вниз, мы то и дело оглядывались. Некрасивый храм, прямо скажем. Сакре-Кёр стоит на самой макушке Монмартра, он виден с очень многих точек города, право, Париж мог бы построить здесь что-нибудь более нарядное. Во-первых, непонятен стиль базилики, храм похож на индийскую гробницу из плохого кино. Базилика совершенно белая, из-за этого кажется холодной, отчужденной, в ее белизне угадывается неполноценность альбиноса. Да простят меня парижане за эти слова. Впрочем, говорят, они ее сами не любят.

Мы присели отдохнуть на мраморной скамейке, и Маша сказала:

— Знаете, Виктор Иванович, с нами здесь происходят странные события. Мы очень хотели бы с вами посоветоваться.

Вопрос относительно посоветоваться не обсуждался дома, поэтому Машино заявление было для меня полной неожиданностью. Она поймала мой удивленный взгляд и отвела глаза. Но в общем-то Маша права. Кто же нас еще защитит в Париже, как не соотечественник?

— Что же с вами случилось? — спросил он с улыбкой.

— Мы попали в дом, где в кровати лежал труп.

— Как труп? — румянец прямо схлынул с холеных щек Виктора Ивановича. — Вы заявили в полицию?

— Нет. Мы не хотели быть свидетелями неведомо чего. Мы хотели посмотреть Париж. Поэтому мы просто дали объявление в газету. Но дальше пошли еще большие нелепости.

Маша рассказала про погром в доме, про Галкину травму.

— А позавчера… да, Алис, позавчера? В общем, мы сходили к этому особняку и, вообразите, застали там полицию. Местные жители — палижане… Красивое слово, правда? Так вот, палижане рассказали нам, что в городе орудовала шайка негодяев, и их всех поймали. А теперь посоветуйте, что нам делать?

Виктор Иванович уже пришел в себя, он опять был улыбчив и благодушен.

— Если их всех поймали, то надо забыть ваши ужасы, как страшный сон.

— Вы правда так думаете? — Маша вздохнула с облегчением. — И мы так же думаем. Прямо гора с плеч. Но если что, мы можем рассчитывать на вас?

— А если — что? — переспросил Виктор Иванович.

— Ну, если неприятности нас не отпустят.

— Я полностью в вашем распоряжении.

— И вы дадите нам свой телефон?

— Всенепременно, — улыбнулся он.

Обычно при этих словах человек немедленно лезет в карман за записной книжкой. Виктор Иванович и пальцем не пошевельнул, решив, что обещания пока достаточно. Но, видимо, неудобство ситуации он все-таки почувствовал, потому что с противоестественной настойчивостью потащил Машку на карусель. Та вначале упиралась, мол, я не ребенок, но Виктор Иванович словно голову потерял. В его родном городе, оказывается, есть парк, а в этом парке — карусель, и, по странному стечению обстоятельств, карусель та точно такая же, как эта, что стоит с начала века у изножья Монмартра.

Карусель была совсем пустой, только молодой отец с сыном гарцевали на гипсовых конях. Потом в золоченом экипаже появились Маша с Виктором Ивановичем. Господи, надо было видеть ее лицо! Она прижимала к губам букетик цветного горошка, музыка играла, кажется, из «Шербургских зонтиков», а Виктор Иванович что-то нашептывал ей в ухо. Я подумала, может быть, это и есть третье Машкино желание?

Тут в моей душе произошел перелом. Место здравого смысла заняла полная душевная размягченность. Дальше я во всем Маше потворствовала.

— Сейчас к Сене, — скомандовал Виктор Иванович.

— Мы заблудимся. Это сверху видно, как туда идти, а в лабиринте улиц мы сразу потеряем направление.