— Это была история моей смерти, — откликнулся Озорник. — Лев Осокин умер в то прекрасное утро… Но тот, с кем ты сейчас разговариваешь, появился много позднее. Как думаешь, на что похожа смерть?

Девушка неуверенно пожала плечами.

— На сон. Всё очень просто: сон без сновидений. По крайней мере, возвращение к жизни — почти то же самое, что пробуждение. Только что ничего не было, и вдруг понимаешь, вокруг тебя — мир… А спустя один удар сердца осознаёшь самого себя. Первое, что я увидел — это сияющая вершина Хан-Тенгри. Великолепное зрелище… Нет, я не могу описать словами. Вот только что-то не давало мне покоя — и через несколько секунд я понял, что могу видеть окружающее лишь одним глазом. Второй закрывала плотная повязка — и там, под тканью, пульсировала слабая боль.

Место, в котором я очнулся, было монастырём. Выздоровление затянулось надолго. Не знаю, сколько дней я пробыл без сознания — мускулы успели отвыкнуть от ежедневной нагрузки, и даже простейшие вещи давались мне с трудом. Монахи ухаживали за мной, насколько это требовалось. Но все мои попытки заговорить с ними, объясниться — даже выучить несколько слов, наталкивались на стену молчания. Спустя неделю меня уже приводил в бешенство один только вид их бесстрастных азиатских физиономий; будь у меня силы, я набросился бы на кого-нибудь с кулаками… Но скудная пища и холодный горный воздух хорошо способствуют смирению. Я постепенно успокоился и перестал донимать моих спасителей. В любое время дня и ночи я мог видеть Хан-Тенгри; и знаешь — мало-помалу созерцание вымыло из моей души всё лишнее, наносное… Так ледяная вода северных рек вымывает пустую породу, оставляя в лотке старателя крупицы золота. Освещённая ярким полуденным светом или лучами месяца, ясно видимая от вершины до подножия или скрытая пеленой туч — она всё равно оставалась незыблемой и прекрасной… Я многое повидал с тех пор, но величайшая вершина Тянь-Шаня по-прежнему остаётся самым великолепным воспоминанием моей жизни.

Я остался в монастыре, и причин тому было несколько. Я не знал дороги, а даже если бы и знал — всё равно у меня не было ни гроша, так что возвращение домой отодвигалось на неопределённый срок. Но главное всё же не это… Мою душу исподволь захватило величайшее спокойствие и равнодушие к собственной судьбе. Не знаю, в чём тут дело — рана ли так повлияла, или монастырское существование, или сами горы… А может — всё, вместе взятое. Такие вещи трудно объяснить рационально. Мой учитель говорил, что я как кувшин, в котором пуля проделала дырочку — содержимое вытекло, и внутри воцарилась пустота. Честно говоря, никогда не мог понять, шутит он или… Да, прости — я забежал немного вперёд.

Он появился в монастыре спустя четыре месяца после моего пробуждения — лысый как колено, загорелый почти до черноты старик в таком же красновато-коричневом балахоне, что и у остальных монахов. Я к тому времени вовсю работал по хозяйству. У нас имелось стадо овец, на крохотных полях выращивали ячмень — словом, дел хватало… Старый монах заговорил; и это были первые слова, обращенные ко мне, впервые за долгое время. К сожалению, я не понял ничего из сказанного: язык этот был мне незнаком. Я попытался объясниться, припоминая все известные мне казахские и киргизские слова, но увы! Старик лишь качал головой. Наконец, я оставил бесплодные попытки и замолчал. Монах наклонился, поднял что-то с земли и протянул мне раскрытую ладонь. На ней лежал маленький камешек. «Таш» — сказал он. «Таш», повторил я — и он улыбнулся. Так началось моё обучение. Забавно, но я до сих пор не знаю в точности, что же это за язык; полагаю, одна из разновидностей тибетского… Усваивал я всё довольно быстро: у меня неплохие лингвистические способности, кроме того, занять разум было там было просто нечем. Старый монах любил долгие прогулки по горам: ему ничего не стоило отмахать вёрст двадцать по каменистым кручам — а потом столько же обратно. Я поначалу возвращался с таких прогулок, как это говорят, с языком на плече. Однажды у меня просто не хватило сил — я свалился от усталости на склоне горы и не мог подняться. Тогда старик начал учить меня правильно двигаться. Сперва это показалось вздором, но постепенно я понял скрытый смысл его уроков. Человек действительно тратит гораздо больше сил, чем требуется; лишь к старости он становится экономным — а экономить-то уже и незачем… Помнишь, ты спрашивала, где я научился драться? Именно там, в горах; а началось всё с умения управлять собственным телом. Потом были и другие уроки. Старый монах каждый раз открывал мне крупицу нового знания, совсем чуть-чуть — так что я порой и не осознавал, что научился сегодня чему-то новому.

Однажды мы проходили мимо одинокой сосны — она была едва сажень в высоту, но толщиной с бедро взрослого человека; так потрудились над ней ветра и климат. Старик поднял несколько опавших шишек и вдруг кинул одну прямо мне в лоб. Я не ожидал такого и даже не успел шевельнуться. Он рассмеялся и сказал, что я слишком медлительный. «Теперь ты знаешь, чего ждать. Лови!» Я приготовился… Движение старика было едва уловимо. Теперь шишка угодила мне в бровь, я же лишь попусту цапнул воздух. Бенба — его звали Бенба, нахмурился. «Ты ленишься. Сейчас я кину её тебе в глаз» — сказал он. Тут меня прошиб холодный пот: умом я понимал, что наставник вовсе не хочет ослепить меня, но… Тело вдруг напружинилось, я теперь ловил малейшее движение наставника — и перехватил шишку возле самого лица… Монах улыбнулся. «Ты мог выбить мне последний глаз!» — сердито сказал я. «А хочешь, у тебя снова будут два?» — спросил он.

Вопрос этот поверг меня в смятение. Надо сказать, к тому времени я уже смирился с потерей и с тем, что останусь на всю жизнь кривым. По крайней мере, я понимал: тот, кому в глаз угодила пуля, должен радоваться, что остался в живых… Поначалу я даже решил, что неверно понял его речи: всё-таки я ещё не знал всех тонкостей языка. «Повтори ещё раз, Бенба» — попросил я. «Ты можешь получить око духов». «Но я не смогу им видеть — сказал я, полагая, что он говорит о стеклянном протезе или что-то вроде того. — Лучше я буду носить повязку». «Ты будешь им видеть. Но ты увидишь другие вещи. И сам станешь