если он жил и живет в лад с думами людскими, если его судьба неотделима от судьбы народной и в бедах и в радостях, — разве сызнова не встрепенется пусть даже и больное сердце поэта, разве на лбу его не перечеркнет морщины прожитых лет новая морщина глубокого раздумья о земле родной, о земляках и не вздохнет он полной грудью, чтобы вместе с обретенным «вторым дыханием» исторгнуть из душевных глубин самую лучшую, самую заветную, хотя, быть может, и самую последнюю песню!

Выход в 1961 году книги «Роща» Александра Решетова свидетельствовал о щедром лирическом расцвете его таланта, о «нежданном и позднем цветенье», по словам самого же поэта. Критика тепло встретила полнозвучный, внятный шум «Рощи», тронутый первым багрянцем осени, роняющей первые печальные листья. В одной из рецензий говорилось:

В поэзии Решетова мыслительное, духовное начало приобретает все больший удельный вес. Сокровенны раздумья поэта, афористичны его стихи. Многие строки западают сразу в сердце, запоминаются без всяких усилий.

Да, это так. До меня вновь долетает из песенной «Рощи» «второе дыхание» поэта, опять я, взволнованный его горьким и мудрым откровением, повторяю:

Я не люблю бумажные цветы

С их ложною красивостью бездушной.

И делать их, по-моему, не нужно:

Где нет души, там нет и красоты.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Взор человека в звездном корабле

От их красивости не потеплеет.

Подснежник скромный больше и живее

В других мирах расскажет о Земле.

Когда умру, ты мне простишь грехи,

Живой цветок на тихий холм положишь

И вспоминать не будешь те стихи,

Что на бумажные цветы похожи.

«РУССКИЕ СТИХИ, С РАЗДУМИНКОЙ»

Был прощальный вечер в станице Вешенской, в доме Михаила Александровича Шолохова.

В распахнутые окна гостиной врывался горьковатый полынный ветер с Задонья; там же, в предгрозовой сумеречи, поблескивали молнии…

За длинным столом сидели гости Шолохова — датские литераторы во главе с Хансом Кирком, ленинградцы Сергей Воронин и Александр Решетов, украинский прозаик Василь Минко.

Михаил Александрович попросил Решетова прочитать на прощание стихи. Сразу смолкли веселые голоса, предельно внимательным стал поэт и переводчик Эрик Хорскьер. И вот зазвучали раздумчиво-медленные, проникновенные решетовские строки:

Мне в грустный час подумалось о том,

Что меньше дарят, чем уносят, годы.

Нигде не ждет меня отцовский дом,

И не покличут сверстники в походы…

На вечере Александр Решетов прочитал несколько стихотворений, и среди них «Рощу», пронизанную щемящей и какой-то просветленной печалью:

И в Сахаре мертвые не ропщут.

Но и там я верил бы, живой,

Что тебе, березовая роща,

Ликовать и плакать надо мной.

Михаилу Шолохову по душе пришлись решетовские стихи — он попросил поэта снова прочитать «Рощу», «Лесной ручей», «Походную быль», «На зимнем озере», «Я не люблю бумажные стихи…» Потом сказал:

— Русские стихи, с раздуминкой.

По сути дела, это была веская, очень точная оценка всей поэзии Александра Решетова.

ИСТОРИЯ ОДНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ

Однажды — кажется, в 1961 году — я заехал к Сергею Воронину, тогда главному редактору журнала «Нева».

Сейчас не помню, какое дело привело меня к нему. Но запомнилась его озорновато-лукавая улыбка, вдруг просветлившая усталое лицо. И тут же он крепко потер руки, сказал с нескрываемо пристрастной редакторской удовлетворенностью:

— А славное мы решетовское стихотворение напечатали! О том, что «в газетах мелькают плохие стихи стариков, когда-то прославившихся стихами».

Я уже читал это бьющее наотмашь по былым кумирам, но и к собственной совести обращенное стихотворение. Оканчивалось оно так:

Иначе к чему б

О бедных стихах говорил?

Возможно, и сам нагрешу

Стариком многолетним…

Мне жаль,

Что из движущих нашими душами сил

Тщеславие нас покидает последним.

— Любопытна история этого стихотворения, — сказал Сергей Воронин. — Впрочем, у меня тут под рукой письмо Александра Ефимовича… Послушай, что он пишет: «Из верстки первого номера «Москвы» сияли все-таки стихотворение «Тщеславие». Кулемин сообщил мне это. Рассказал он, что седовласый Лев Никулин возглавил в редколлегии защиту стариков, организовал нажим на Поповкина и склонил того снять колкое «Тщеславие». Говорят, были в редколлегии и остались в меньшинстве горячие поклонники этого двенадцатистрочного произведения. На тебя нажим организовать, думаю, вряд ли кто сможет, если ты решишь опубликовать «Тщеславие»…»

ДОРОГАЯ НАГРАДА

…Будучи в Москве по делам, Решетов проведал на новой квартире своего большого друга, поэта Василия Кулемина, которого называл попросту — Лаврентьичем.

Во время задушевного разговора друзей в кабинете остался сын Кулемина, маленький Саша. Он сидел тихо и с недетской серьезностью вслушивался в беседу.

Вдруг Кулемин спросил гостя:

— Скажи честно, ты переживаешь, что тебя в твое пятидесятилетие не наградили орденом?

Гость ответил резковато — вопросом:

— А разве дело в орденах, а не в стихах?

— Дело в самочувствии, — сказал Кулемин… и тут же попросил гостя почитать новые стихи.

Во время чтения маленький Саша незаметно выскользнул из кабинета. А когда вернулся, в руках его была шкатулка, где хранились милые ребячьему сердцу вещицы. Среди них нашелся значок с изображением Ленина. Сын стал просить отца наградить дядю Сашу… И вот трепетная детская ручонка наколола на пиджак гостя чудесный значок. На глазах у отца показались слезы, да и сам гость растрогался…

ПОДРАНОК

Обычно после завтрака мы втроем — Ариф Сапаров, я и Александр Решетов, прихрамывающий после болезни, — гуляли по заснеженному Комарову.

Однажды, при нежданно-негаданной оттепели, когда вдруг улыбчиво просияла среди облачных размоин почти весенняя голубизна, у Решетова вырвалось с протяжным вздохом:

— Эх, отойти бы к лету, оттаять, как вон тем березкам-сестрицам, да вновь побродить по льняной своей Псковщине!

Он стал расспрашивать меня о хождениях по Волге, чтобы, видимо, сильнее укрепиться верой в собственное путешествие. Я принялся рассказывать и, между прочим, поведал о том, как угодил в трясину вблизи верхневолжского озера Большой Верхит.

— А вы знаете, и со мной нечто подобное случилось! — подхватил, оживляясь, Александр Ефимович. — Есть неподалеку от моего любезного Отрадного лесное зарастающее озерцо. Решил я там пострелять уток. Надел ватник, натянул резиновые сапоги и отправился с ружьецом в укромное местечко, где обычно хоронилась моя долбленка, будь она неладна!.. Дело в том, что это было уже ветхое, ненадежное созданье, но вы ведь знаете, русского человека часто «авось» вывозит… Однако на сей раз