Константиновича. Вроде бы огрузнел — семидесятилетие накатывает, не шутка! В серых глазах какая-то дымчатая, застоялая усталость. Не хочется докучать ему, главному редактору «Звезды», разговорами на сугубо литературные темы, А он вдруг пытливо, профессионально:

— Над чем будете работать?

Отвечаю и, в свою очередь, любопытствую о его творческих намерениях.

— А я постараюсь написать воспоминания о прозаике Вадиме Андрееве, сыне Леонида Андреева. И возможно, приступлю наконец-то к повести, которую обдумываю лет сорок.

— Как! — невольно вырывается у меня. — Целых сорок лет?

Медленно-тягостный кивок лобастой головы в поредевших седых волосах:

— Да, около сорока…

Слово за слово — и разговорились мы с досужей откровенностью «дорожных людей»…

* * *

Утро. Пасмурная теплынь после морозно-солнечного Ленинграда.

За Тулой — лоскутья снега среди черно выпирающей, дышащей земли. Мутно-усталые, притихшие после половодья реки.

Промелькнула станция Косая Гора. Вдали за ней — клубы рыжеватых и пепельных дымов двух домен на взгорье, а в понизи — плоский рабочий поселок.

— Косая Гора… Косогорск… — бормочет Холопов сдержанно-ликующе. — А я столько времени подыскивал название поселку в одном из своих новых рассказов! Уж чего только не перебрал в памяти: и Крутогорск, и Медногорск… Все привычно, все не то!

* * *

Ночью приезжаем в Симферополь.

Хлещет крупный, теплый, совсем летний дождь.

Садимся в «Икарус» — и плывут навстречу в ливневых потоках, как корабли, бетонные глыбы высотных зданий и точно бы размываются в темноте душной, парной…

— Осенью сорок четвертого мне, военному корреспонденту, — рассказывает Холопов, — довелось побывать в Симферополе. Низкие домишки в битой черепице, пустынные улицы с одичалыми собаками — вот первые впечатления… Но чем-то родным, южным уже веяло в воздухе, хотя я родился на Кавказе… Была возможность приобрести здесь, в Симферополе ил и Гурзуфе, хатку… Да разве думалось в ту пору о разных благоприобретениях!..

С годами, однако, юг все более притягательным становился для Георгия Константиновича. Я не раз слышал от него признание поселиться в Севастополе, был свидетелем его решимости вот-вот приобрести там одну половину дома вблизи моря. Но и тогда я уже знал: самым родным, единственным, надежным домом стала для Холопова «Звезда» — любимая, неотторжимая!

2 апреля

Старожилы печалятся: нынешняя ялтинская весна призапоздала почти на месяц.

Ветрено. В блеклой стылой голубизне несутся перекрученные жгутами облака. Высокие кипарисы гнутся упруго, со свистом. Трепетно, боязливо цветет миндаль. На платане тесные, рыжие сережки — точно слезы. Иногда косо стеганет дробью холодный, колючий дождик…

Зато в библиотеке Дома творчества тепло, уютно. Слышен мерный, успокоительный шелест страниц.

Это Холопов перелистывает, том за томом, сочинения Горького. Он уже в летней рубашке; обнаженные руки его крупны, по-рабочему мускулисты. Поневоле припоминаешь, что в молодости ему довелось быть и грузчиком, и слесарем-сборщиком.

— Что разыскиваете, Георгий Константинович? — спрашиваю с порога.

— Воспоминания о Леониде Андрееве. Хочу перечитать, прежде чем писать о его старшем сыне Вадиме.

— В таком случае ваши розыски напрасны.

— Почему же?

— Да потому, что составители вот этого тридцатитомного собрания сочинений Горького не включили очерк об Андрееве из каких-то, видимо, высочайших соображений идейности.

Обычно спокойно-рассудительный Холопов взрывается:

— Но ведь это же один из самых что ни есть идейно значительных очерков из числа знаменитых горьковских литературных портретов! С какой беспощадной обнаженностью Горький рассказывает о «трудной» дружбе с Леонидом Андреевым и о разрыве с ним именно по идейным соображениям, или, как он сам писал, из-за «непримиримых разноречий» в оценках действительности.

3 апреля

Уж наверняка после редакционной сутолоки Холопову хотелось пожить в Ялте уединенно. Но разве ж мог он подавить в себе природную общительность, острое и пристрастное внимание к собратьям по перу, жадный интерес вообще к жизни!

Не проходит и двух-трех дней после приезда, а Георгий Константинович уже расспрашивает писателя-волгаря Виктора Крюкова о будущей плотине у Ржева, о том, каким образом гидростроители хотят взять в «оборот» речку Вазузу, и хватит ли ее чистейших вод для «подпитки» Москвы?.. Он же подолгу беседует с членом редколлегии журнала «Сибирские огни» Китайником. И он же по-редакторски придирчиво читает однотомник И. Василевского, поэта из Белоруссии, знакомится с переводами стихов Григоре Виеру в журнале «Кодры»…

4 апреля

Довелось мне прежде слышать сетования некоторых поэтов: мол, недолюбливает Холопов стихи, идут они в «Звезде» только на подверстку…

Отправился я сегодня подбить подковки и повстречал сапожника неподалеку от набережной, да какого необычного! Сидит он в своем киоске-теремке и то молотком пристукнет по каблуку, то сейчас же замусоленный блокнот выхватит из обрезков кожи, авторучку вынет из-за уха подобно папиросе и мигом что-то запишет, а у самого уже глаза сияют отрешенно и не видят, как заказчики квитанции протягивают или туфли скособоченные суют в узкое оконце.

В конце концов выяснилось: сапожник стихи сочинял, зовут его Алексеем Никифоровичем Спасеновым, и не раз он печатался в местной «Курортной газете». Я заинтересовался стихами Спасенова, сказал, что живу в Доме творчества писателей. Он тотчас же заулыбался всем своим широким лицом и достал пухлую тетрадку из какого-то сокровенного ящичка.

Пока я читал, сапожник успел не только набить подковки, но и на все мои старые ботинки навел глянец, а плату не взял.

— Знаете, Алексей Никифорович, стихи мне нравятся, — сказал я словно бы в благодарность за бескорыстный труд, но совершенно искренне. — Особенно вот эти — о сапожнике, о том, как «ботинок раскрыл свой голодный роток» и как затем, после починки, показалось умельцу, будто «в небе звезды — как медные гвозди, а месяц подковою счастья горит».

Ободренный Спасенов тут же прочитал только что законченное стихотворение:

У волны есть размах

И торжественный гул —

Это ветер в нее

Свою силу вдохнул.

И прощает он ей,

Что в далеком краю

Она силу его

Выдает за свою!

— Прекрасно! — воскликнул я… и решил немедля показать тетрадку со стихами редактору «Звезды».

Из всех стихотворений Холопов выделил лишь «Сапожника». И вдруг высказал давнее, наболевшее, заветное:

— Я люблю поэзию гражданскую, некрасовского накала. А большинство нынешних поэтов никак не могут излечиться от мелкотемья. Надо через себя выражать Время, а не через Время только себя, свое маленькое подчас «я».

6 апреля

После завтрака пригласил Холопова съездить в Алушту и посетить музей Сергеева-Ценского, но он отказался: «Надо заканчивать воспоминания о Вадиме Андрееве».

Вернулся я из Алушты к вечеру, стал делиться впечатлениями о поездке, пересказывать услышанные истории про выдающегося русского романиста, «алуштинского затворника», как его называли при жизни, а Холопов мрачнеет — и вдруг резковато:

— Толстые романы сейчас плохо читаются.

Я возражаю: хорошая проза читается независимо от размеров, а у Сергеева-Ценского