На следующий день, 15 мая, Гудериан и командир 7-й танковой дивизии Эрвин Роммель не подчинились прямому приказу и вырвались вперед с предмостных плацдармов в Седане и Динане. Вместо поворота на юг и удара по линии Мажино с тыла, как того ожидали французы, немцы развернулись на запад и северо-запад. Колонна Роммеля натолкнулась на французскую 1-ю резервную танковую дивизию с входившими в ее состав тяжелыми танками Char-B. Французская бронетехника находилась преимущественно в процессе заправки, и в ходе боя немцам удалось вывести из строя сотню танков, разгромив значительно превосходящее их силами и качеством материальной части французское соединение. Два энергичных немецких командира продолжили наступление. Гудериан прошел 80 километров до Марля, а Роммель – 100 километров, форсировав реку Самбра в Ле-Като. На протяжении следующих двух суток, 17 и 18 мая, немцы отъедались, отсыпались, заправляли и ремонтировали технику, а тем временем части мотопехоты устремились вперед для соединения с оторвавшимися от своих танковыми дивизиями[197].

Пользуясь непосредственной поддержкой 8-го воздушного флота, танковые дивизии сполна продемонстрировали способность действовать как отдельные ударные силы. Имея опыт в области тылового обеспечения и средств связи, полученный во время Первой мировой войны, Гудериан высоко ценил обеспеченность войск рациями и теперь пользовался преимуществами отлично налаженной связи танковых дивизий с авиацией. Когда офицеры наблюдения запрашивали поддержку с воздуха, пикировщики «Штука» реагировали очень быстро, иногда в течение десяти минут, взламывая укрепленные позиции, сея хаос и неразбериху в неприятельских тылах и прикрывая танкистов от фланговых атак. Но на самом деле танковые дивизии ушли так далеко на запад от основного ядра союзнических армий за счет того, что зачастую просто не входили в непосредственное боевое соприкосновение с противником. Маневр удивил и привел в замешательство как немецкий, так и французский Генеральные штабы. Колоссальные, никем не сдерживаемые темпы продвижения войск, действующих в четком взаимодействии между собой, создавали у топавших позади пехотинцев почти наркотическое ощущение неудержимого наступления. Лишенные возможности спать, солдаты шли и шли вперед под воздействием скормленных им 35 миллионов таблеток первитина и изофана[198]. Когда кончались запасы, военнослужащие писали домой семьям с просьбой достать амфетамины хоть из-под полы. Вечером 20 мая торжествующие солдаты разведывательного подразделения 2-й танковой дивизии достигли Нуаель-сюр-Мер и вдалеке за устьем Соммы увидели воды Ла-Манша[199].

С самого начала боев десять суток назад многие немцы не выключали радиоприемников. Несмотря на ранние смены, люди, как доносила СД, не ложились допоздна, ожидая последней сводки от вермахта в полночь. Известие о том, что немецкие войска «прорвались к Каналу и завершили окружение крупной неприятельской группировки, повысило напряжение у населения до максимальной отметки и вызвало повсюду волнения». Ходили слухи и версии о скором падении Франции, после чего последует вторжение в Британию, «с часто выражаемым желанием того, что на сей раз Англии придется воевать на собственной земле». Военные комментарии специалиста Министерства пропаганды Ганса Фрицше оказались настолько востребованы, что в СД считали их превосходным противоядием от слушания вражеского радио. Геринг воспользовался моментом и поведал прессе, будто фюрер лично спланировал всю кампанию, вплоть до детальной проработки отдельных операций. Только бомбежки противником западных немецких городов продолжали вызывать тревогу, и все чаще раздавались требования возмездия[200].

Когда началось наступление на западе, Эрнст Гукинг находился в отпуске, и ему потребовалось двенадцать суток, чтобы нагнать полк в Люксембурге. «Вчера всё еще в грязи в болотах Люксембурга и под артиллерийским огнем с линии Мажино, а этим утром мы уже с фланга у французов», – писал он Ирен 28 мая. Пропустив начало кампании, он радовался возможности принять в ней участие: «Ирен, это наполняет нас особой гордостью». Если говорить о минометном огне, то тут Эрнст подбадривал себя словами популярной матросской песенки: «Ничем не испугать бойца». Он с товарищами ходил купаться утром и вечером, но воду из колодцев они заставляли пробовать местных женщин, опасаясь, что она отравлена. Вообще-то утолять жажду немцы предпочитали вином. В воскресенье 2 июня они прошагали 35 километров, прежде чем разбить лагерь. 200-литровая бочка вина заняла всю палатку. Забили корову и повесили тушу на дерево для разделки. Местные, как сообщал Эрнст, все только и повторяли:

И в самом деле, «страна, где сбываются мечты, не идет ни в какое сравнение с этой». Если говорить собственно о боях, Эрнст радовался, что «прошел крещение огнем удивительно хорошо». Постоянное жужжание над головой немецких самолетов, которых он насчитал полторы тысячи, наградило его головной болью, но кампания выдалась просто загляденье. «Мы похожи на свиней. Но Бог не мог послать нам лучшей войны. Тысячи военнопленных»[203].

Молодой выпускник гимназии Ганс Альбринг вступил в кампанию на западе с мечтой увидеть великие французские соборы. Приготовившись, подобно Христу, к «ужасным Страстям, от которых страдают наши солдаты, но особенно французские», он с помощью словаря читал в окопах Расина и Поля Клоделя. Истовый католик из округа Мюнстер, Ганс признался ближайшему другу Ойгену Альтрогге, что при столь малом количестве военных капелланов есть опасность остаться «без возможности исповедаться и причаститься». Он никак не мог понять, отчего французы так ненавидели немцев. «Особенно плохи черные, – откровенничал он. – Они висят на деревьях и хорошо стреляют». Каждый день Альбринга переполняли волны бросавших ему вызов впечатлений. В какой-то момент он и сослуживцы пекли картофельные пироги и пили старое бордо, радуясь уже только одному количеству настоящего кофе; на следующий день наткнулись на поле, полное разлагавшихся трупов животных, лежавших на спине, «ногами в воздух, точно деревянные качающиеся лошадки». Вдоль дороги они видели «толпы черных, лежавших на пути, жутко искалеченных» – почти наверняка французских колониальных солдат из Сенегала – и «повсюду кресты с касками над свежими могилами». Он просил друга ни в коем случае не проболтаться ненароком хоть словом обо всем этом семье, которая там, в тылу, верила, что он в безопасности. После того как всего в 200 метрах от него разорвался снаряд, Ганс заговорил с Ойгеном на тему, о которой заводят речь все солдаты на всех войнах: «Если я… а не ты, пригляди за моими книгами и фото. Письма надо будет сжечь»[204].