сам себя он заставляет слышать тишину, заставляет не слышать… Он бы не

слушал Скрипача. И скрипку. И не хотел бы знать, что Она у окна… но не

удается.

Да! Он целый день в театре… ему достаточно – целый день – он артист… и

здесь… попросил бы… ведь артист понимает артиста.

А Скрипач и сам не знает, и не догадывается там, на крыше, что там Арлекин,

когда моросит дождь. Он знает только, что скрипка отмокревает…

«Спасибо тебе, Арлекин», – поет его скрипка.

«Спасибо тебе, брат Арлекин! Спасибо тебе, брат Арлекин! Ха-ха-ха! Спасибо

тебе, брат Арлекин! Хи-хи-хи! Спасибо тебе, спасибо тебе, спасибо тебе, брат!..

Он всё вертится, вертится, подставляя то одну щеку, то вторую, то одну, то

вторую и… спасибо! благодарит, кланяется, и как это смешно, и публика хохочет

до упаду – это же так смешно – все знают – это понарошку, не больно!..

А откуда они знают? Откуда?

Да оттуда, – что в театре всё понарошку, всё вранье и лицемерие, и

лицедейство, и притворство, и клюквенный сок, и нет ничего такого… Нет ничего

такого в театре как в жизни… А если театр твоя жизнь? Или жизнь – твой театр?

Как у Арлекина, например.

У Арлекина не так, как у Пьеро. Пьеро все время, от самого начала,

несчастный, неприкаянный, обойденный, битый, и взгляд его, затуманенный

слезой, устремлен кто знает куда. Куда-то. Пьеро ни слова не скажет Скрипачу…

хотя, ему (Пьеро) все эти сонаты – Арлекин уверен в этом – тоже надоели. Но

Пьеро делает вид, закатывает глаза… так же, как тогда, когда получает

пощечины; делает вид… для него театр – тоже жизнь, или жизнь – тоже театр.

111

…и тут начинается: возня какая-то, борьба какая-то с каким-то чем-то, с каким-

то кем-то, с забытым, которое никак не забыть, с незабытым, которое никак не

вспомнить…

…и всё больнее, больнее пощёчины, которые получает Пьеро.

Больнее?.. Нет, не больнее. Всегда больно, но никогда боль не становится

больше или меньше (если бы); ни больше, ни меньше; как всегда – не моросит

слабее или сильнее мелкий дождь; как всегда – не лучше и не хуже играет на

скрипке Скрипач, и Она – как всегда одинаково вслушивается в моросящую, из

открытого в вечер окна, надежду.

Печальная компания.

А вот Царь. У него ослиные уши. Он тоже печальный и чувствует себя

несчастным. Конечно же, какое это счастье, когда тебя считают ослом?

Оказалось, что справедливость у каждого своя и истина сиюминутна. А он-то

думал. Вот тебе и ослиные уши, и дурацкий колпак, который все равно не спасает

от людских насмешек. Царь тоже жилец в доме с окнами в разные стороны, и

Царя скрипка Скрипача тоже приводит в тоску, и он старается ее не слушать, но

не получается.

Силен появляется всегда откуда-то, потому что он не живет в доме, потому что

никому не известно где он живет. Силен появляется каждый раз, вдруг, откуда-то,

когда на крышу выходит Скрипач; всегда, когда моросит мелкий дождь. И даже

подумать нельзя, что Силен может не прийти, когда моросит дождь и играет

Скрипач, и когда у окна не хочет слушать Скрипача, а только тишину Арлекин; и

когда Она, у окна, забыв обо всех на свете, думает, что слушает музыку

моросящего дождя и вечера… даже подумать нельзя, что он не придет вовсе.

Ворон… теперь ещё Ворон, который был белым, а стал черным, который лепил

когда-то из глины людей. Он лепил людей из глины; из чего только не лепят

людей: из пыли, из грязи, из червей в трупе, из крови Луны, из кукурузы, дерева,

яйца, кваса, из мысли, из таинственного знака… Ворон теперь всегда черный,

всегда каркает, а мудрости учится у Силена, когда тот напьется, и у него

развяжется язык.

Вот и сейчас Ворон выходит из дверей дома, нахлобучивает капюшон,

раскрывает зонтик, каркает на мелкий дождь и идёт. Он идет к Силену, который

за домом, с другой стороны, на лавочке, пьет вино; без зонтика, под одиноким

деревом. Ворон идет набираться мудрости у Силена, но сам думает, что идет

спорить с «этим умником»… о том, о сем, о жизни и о Скрипаче на крыше…

Ворон, как раз, живет на другой стороне Дома, но как только вечер и мелкий

дождь – его тянет слушать Скрипача и тогда надо идти, или к Арлекину, или к

Пьеро… конечно же не к Ней, потому что она думает, что это играет не Скрипач,

а дождь и вечер… но из всех них, из всех слова не вытянешь, и, поэтому, Ворон

идет к Силену под дерево.

112

По дороге Ворон встречает Царя и спрашивает его… Что? он – Царь не слушает

Скрипача?

– Какого еще Скрипача? – истерично вдруг, будто он не знает о чем идет речь,

взрывается Царь… и начинает плакать. – Я уже все что мне надо было услышать –

услышал, – и натягивает шляпу совсем на глаза, как будто боится, что из какой-

нибудь щели, куда-нибудь в щель между лбом и шляпой, вылезут ослиные уши.

– Кар-р, – каркает Ворон и идет дальше, а Царь перестаёт плакать, оглядывается

и ему кажется, что он вот-вот вспомнит что-то решающее, что он когда-то

услышал, ведь он сам только что сказал, что все, что ему надо было, он уже

услышал. Но нет! Ничего вспомнить Царь не может, и его щёки снова мокреют от

слез, а слезы у него не каплями, а как моросящий дождь; проникают, охватывают,

и он поднимается к себе, и открывает окно, чтоб слушать скрипача, который

играет в вечер и в дождь на своей скрипке.

Печально.

– Возьми зонтик, – это Ворон Силену, показывая на небо… или на крышу. – Это

никогда не кончится.

– Никогда, никогда, я знаю. Хирон умирает, а я пью вино; я ему предлагаю

выпить, чтоб легче было умирать, а он умирает; умирает и учит героев. Он

большой учитель и воспитатель героев, и он всегда умирает. Это он научил

Скрипача. Герои бывают, чтоб вмешиваться в вечность и все попадают в ученье

умирающему от яда Хирону. Он учит вмешиваться в вечность, но бывает, что они

забывают об этом или хотят забывать…

– Это печально…

– Это всегда.

Силен не то что бы промок совсем; он отсырел, но зонтик не берет, потому что

знает, что зонтик от такого дождя не спасёт.

– Возьми зонтик, – говорит Ворон Силену, а сам тоже, весь до нитки промок,

хоть и